И на земле и над землей, стр. 23

— Зри, Ягила, какую полонянку наш воин себе добыл! И коня сменил! — молвила Блага.

Говорит, будто шуткует, а у самой губы от ревности дрожат. Эх, Блага, Блага, плохо еще знаешь ты род Ратибора. Здесь мужчины если и ходят в поле, то не затем, чтобы полон взять, а затем, чтобы землю отцов и праотцов от ворога оборонить. А эту худую изможденную женщину ты не знаешь совсем. А узнаешь — подружитесь, еще сестрой любимой назовешь. Вместе радоваться и бедовать будете, сыновей и дочерей растить. Не торопись обгонять время, ведь что значит оно, если не жизнь?

Ведя коня в поводу, Добрец подошел к брату, кивнул Благе — вот, мол, и я, — помог незнакомке сойти с коня.

— Вот… человеку помочь надо… приютить пока. Не пропадать же среди своих.

Ягила сразу догадался, кто и откуда эта молодка, да ведь при Благе не скажешь. Придет время — узнает и она. А пока с братом поговорить надо.

Распорядившись истопить мовницу, они ушли в сад под свою любимую яблоню и обнялись.

— Наконец-то вернулся, а то уж мы с Благой худое думать стали, — признался Ягила. — Ну, не знаю, о чем думала Блага, а вот сам я бояться начал, — мало ли чего…

— Спасибо, брат, только зря: не малой уж.

— Может, и не зря. На прежнем месте хазары ли, эллины ли могли засаду на вас сделать. Об этом я уж потом подумал, вот и…

— А так и было! — хлопнул себя по колену Добрец. — Только мы это усмотрели и, сторожась, обошли стороной. Встретили караван у Соленого ключа, ну и…

— Схлестнулись?

— Не довелось. Да и зачем? Стрелами сняли. Враз!

— А с людьми что? Далеко ведь. Да и та засада опять же.

Добрец по привычке потянулся за яблоком, любовно поцеловал розовый бочок, смачно захрустел.

— Из-за той засады, демоны ее побери, и задержались. Покружились по разным балкам, а по одной и к Тавру вышли, к той же печере…

— Это хорошо, — успокоился Ягила. — Только вот что они там есть будут?

— Придется, брат, поделиться. Мы промеж себя так решили. Из нового урожая. — И, подумав, добавил: — Доставим сами, не тужи.

— Добро. Помоетесь, передохнете чуток — и в поле. Это я о тебе, — засмеялся Ягила, похлопывая брата по плечу. — А про «полонянку» ту… Правильно сделал, стало быть, по-другому было нельзя… Пусть отдохнет, придет в себя, а там решим, что делать.

Пока беседовали, Блага затопила мовницу и подозвала Добреца.

— Твоя полонянка совсем плоха. Сам ее помоешь или как?

Тот ласково привлек ее к себе.

— Или как, Блага. Помоги ей, совсем обессилел человек. И — в поле. Я тоже скоро буду…

Вечером, когда за столом дворовой кухни остались только она да замешкавшийся Ягила, подсела к нему и, пытливо заглядывая в глаза, спросила:

— Ну, как наша новичка, глянулась тебе? Тот еще больше замешкался.

— А это нужно? Кто я ей, и кто она мне?

— Нет, нет, не говори так. Вот увидишь, она хорошенькая. Мужа ее какие-то вороги зарубили, далече отсюда. Сама сказала. Куда ей теперь одной?

Для него это не было новостью. На невольничий торг чаще всего так и попадают.

— Поможем как-то, — проговорил он неуверенно. — Надо помочь.

— И еще, — притишив голос, продолжала Блага, — она непраздна. Пусть у нас разродится, да? Может, зараз со мной. У нас ведь с Добрецом тоже сын будет…

Глава четырнадцатая

Годы шли. Мода на древности Дубровского улеглась. Войны с наполеоновской Францией заняли все мысли европейцев, а сгоревшая Москва — всех русских. После падения Бонапарта и победного завершения войны ненадолго вспомнили о тоже наделавшем в прежние годы немалого шума «Слове о полку Игореве», потужили о его пропаже в огне московских пожаров и опять успокоились. Не до того было.

Тихо, незаметно в крайней бедности ушел из жизни Петр Петрович Дубровский, а затем и Александр Иванович Сулакадзев исчерпал срок отпущенного ему земного бытия. Правда, кто-то потом вспоминал, что перед тем как испустить дух, старый археограф все жестами подзывал к себе супругу, пытался что-то сказать, но голоса уже не было. Остались жесты. Совсем обессилев, он мог только грозить ей длинным желтым пальцем, с которого предусмотрительные родичи уже сняли дорогой перстень. Что мог означать этот странный жест, никто не понял.

Похоронив Александра Ивановича, Софья фон Гоч-Сулакадзева, вдова его, принялась распродавать то, что было смыслом всей его жизни и ценилось им выше всего на свете, — библиотеку. Как и всякая немка, старалась не прогадать, но, ничего не смысля в столь тонком деле, быстро спустила все в полцены. Князь Николай Васильевич Неклюдов приехал уже к шапошному разбору.

— Что ж вы так поздно? — выговорила ему хозяйка. — Тут, правда, кое-что остались, но разве вас это устроит?

Николай Васильевич порылся в уже распотрошенных ящиках, отобрал изрядную стопку и, на большее уже не надеясь, все же спросил:

— У Александра Ивановича, помнится, в особых коробках и ящиках хранились старые дощечки с какими-то знаками. Если они еще целы, я бы приобрел их.

— Дощечки? — засмеялась практичная вдова. — Зачем они вам, князь? Уж не печки ли растапливать?

Тот не сразу нашелся что сказать — поперхнулся.

— Сначала, буде мне дозволено, посмотрю, а там… Извольте заглянуть вон в ту комнату.

— Из той комнаты я только что приказала дворнику вынести несколько ящиков.

— И тот вынес?

— Разумеется!

— И куда, сударыня? Не на кухню ли для растопки плиты?

— Угадали, князь, угадали! Так вам вынести их сюда? Эй, там!..

Как же он был счастлив, что сия надутая дура не успела сжечь эти драгоценности в печи! Спешно рассчитавшись, он тут же уехал, потрясенный увиденным и услышанным.

Мало что осталось от великолепных библиотек Дубровского и Сулакадзева в России. Много чего целыми охапками вывозили в Эрмитаж, в библиотеку императора, в Публичную библиотеку. Оттуда, где малыми ручейками, где ручейками поболе, они стали растекаться дальше — в частные коллекции и собрания. А в двадцатых годах следующего столетия после разорительных мировой и гражданской войн, чтобы накормить голодающее население и поправить экономику, новая власть стала в массовом масштабе продавать за рубеж «лишние» произведения культуры и искусства. Так, например, только один американский букинист Перлштейн купил и вывез практически всю императорскую библиотеку. А это ни много ни мало почти два миллиона томов.

Трагически сложилась и судьба библиотеки князей Неклюдовых. Какую-то часть ее внучка Николая Васильевича Екатерина Васильевна (по мужу Задонская) перевезла в свое имение близ Харькова. Во время революции оно было разгромлено. Остатки библиотеки в 1919 году еще застал артиллерийский полковник деникинской армии Федор Артурович Изенбек [31].

Странная случайность: смолоду Изенбек интересовался историей, даже участвовал в какой-то археологической экспедиции, и именно это обстоятельство побудило его обратить внимание на разбросанные в помещении странные дощечки. Разглядев на них какие-то письмена, он приказал вестовому собрать их в мешок и прихватить в штаб.

Потом он будет прихватывать их на всю долгую дорогу отступления до самой Феодосии. Отсюда через Черное море, — в Турцию, Сербию, Париж, Брюссель. Словно и не было у человека другого нужного груза и других жизненно важных проблем.

И что же дальше?

Глава пятнадцатая

Один дружный удар — и противник сломлен, дезорганизован, изгнан! Победители праздновали победу, опустошали продовольственные запасы бежавших гарнизонов, упивались вином, пели свои разноязычные боевые песни, танцевали у костров.

Не забыли и богов. Но поскольку отрядов было много, и все из разных земель, то и боги у них были разные. Правда, было и такое, что на одном корабле молились и богу скандинавов Тору, и славянскому Перуну, и христианскому Христу, и эта смесь богов, народов и наречий придавала жизни варягов какой-то необыкновенный, почти первобытный колорит.