Кремень и кость, стр. 32

Коренастый сердито засопел. Как могло не сбыться то, что он видел во сне? Замерз, замерз! Но где же тело?

— Белая гора рассказала вам о том, что Рысьи Меха замерз или вы сами видели? — спросил Насмешливый.

— Видели… Видели… Видели… — закивали головами пришедшие. И так как все, не уговорившись заранее, ответили одно и то же, так как это было то, чего хотели старики, так как сказанное давало пришедшим право смешаться с остальным племенем и чувствовать себя правыми, им стало казаться, что и в самом деле у подножия Белой горы остался труп неуемного охотника.

Мужчины поверили сказанному. Женщины никогда не сомневались в том, что говорили и чему верили мужчины.

Коренастый стоял посреди пещеры, широко расставив ноги и расправив спину, точно бык, сваливший соперника. И только в рядах юнцов, не забывших о событиях прошлого лета, прошел негромкий ропот:

— Рысьи Моха замерз. А мамонты так и будут спать в пещере Косоглазого?

— Косоглазый не умер. Он еще возвратится.

— И светловолосые не умерли.

— И светловолосые, и ты, и я, и Рысьи Меха — не дадим истлеть костям мамонтовым.

— Не поминай мертвых, как живых.

— А кто знает? — ответил кто-то из полумрака. — Мертвые ведь сильнее живых. Если Косоглазый и Рысьи Меха захотят, чтобы мамонтово логово досталось нам, старики их не одолеют…

День за днем, ночь за ночью. Голод и сон, сон и видения. Только пришедшие после погони за Рысьими Мехами спали без видений. Тела их были, как поваленные бурею деревья. Кто-то закричал глухим голосом и завозился на ложе. В ответ раздались испуганные голоса бодрствующих. Страхи поползли из углов. Ночная тьма грозилась у входа. Костер, затухая, бросал неясные блики на ржаво-темные стены. В дальнем, сравнительно теплом, но сыром углу скулили больные дети. Одно дитя умирало. Мать спала рядом крепким, животным сном. Полунагая старуха ждала минуты, чтобы выхватить мертвое тело из среды живых и кинуть его подальше от пещеры. Новорожденных не хоронили. За ними не числилось дел, у них не было собственной воли, были они и после смерти безопасны для племени. Из угла, где гнездились несовершеннолетние и подростки, раздался тот же, что и вчера, мечтательно-беспокойный голос:

— А что, если Косоглазый позовет за собою племя?

— Молчи, — сказал один из младших. — Позовешь — а он уже тут.

— Кто? Кого зовешь? — переспросил совсем молодой, даже спросонок звонкий голос. — Ходит?

— Ходит, конечно ходит, — рассудительно и осуждающе ответил один из неспавших.

От изголовья к изголовью из-под сводов передней мужской пещеры к сводам женской проползла весть о том, что у входа бродит неприкаянный Рысьи Меха, говорили одни, Косоглазый — говорили другие.

Шире открывались глаза. Беспокойно ударялись об утоптанную землю просочившиеся сквозь известняк капли воды. Уют отчей пещеры не побеждал ночной тревоги.

Только двое во всей пещере не поддавались ночному бреду и думали о своем. Насмешливый старик не верил ни рассказу охотников, ни сну Коренастого и придумывал, как бы попроще выведать правду. Женщина Рысьих Мехов считала, что повелитель ее не погибнет вовеки и что близок, пожалуй, час, когда он освободит ее от плена. Котятки могут умереть, она тоже, но не он.

Люди бобрового племени жались друг к другу, с трудом согреваясь в сырых землянках. Передавали один другому тепло — и так смягчали страдания зимней поры.

Рысьи Меха терпеливо вместе с ними ждал весны, почти не отзываясь на первые мимолетные ее приметы, от оттепели до метели, от луны до луны. Рысьи Меха жил среди людей бобрового племени, как свой, не помнил о вчерашнем, не гадал о завтрашнем — до тех пор, пока солнце не подсушило песчаные холмы.

И тогда спокойная деловая забота отогнала спячку.

Леса и болота оживали. Весну торопила суетливая капель. Закраснели лозы. Прилетели грачи, осела кряква, завился жаворонок, тучкой прошуршали скворцы. Рысьи Меха уже знал острым своим чутьем, что бобровое племя пойдет за ним к желанной пещере. Но кто пойдет и сколько? И как быть, если медвежье племя одумается к весне и двинется наперерез к той же цели? Малосильны бобры по сравнению с древним племенем, ловки только на воде. И если бы даже не были малосильны, нельзя проливать без крайней надобности кровь родичей. Только хитростью может быть взята добыча. Хитростью и удачей, тою удачей, которую унес с собою Косоглазый.

Тесною стала казаться Рысьим Мехам землянка.

Лесной Кот день ото дня становился угрюмее. Рысьи Меха перестал ему доверять. Зато подростку не терпелось. Ему казалось, что в пещере он найдет все, о чем слышал: и теплые большие воды, и синие раковины, и дротики неломкого дерева, и Косоглазого — того же, что и раньше, веселого юношу, с усмешкой на ярких губах и полными пригоршнями охотничьих рассказов.

После ненастья наступили погожие дни. Рысьи Меха стоял на рыжей дюне. Ветер бешено гнал прочь от берега мутные волны, сбивая тяжело, точно в гору, летящий первый журавлиный клин. Красное, без лучей, солнце опустилось до холмистой гряды, помедлило на ней и быстро покатилось в тень. В ту минуту, когда над холмами еще горел узкий осколок уходящего солнца, в мозгу охотника что-то шевельнулось, что — он не узнал ни сейчас, ни потом. Но, засыпая, он еще сохранял под сомкнутыми веками беспокойный песок заката. И вот огромные костры приснились Рысьим Мехам. Пылали они на тех самых холмах, за которыми опустилось солнце, а внизу, отражая их, стлалось бобровое озеро. Под озеро вел тесный ход, и Рысьи Меха знал, что именно там, в подводной пещере, каких не бывает наяву, лежат священные кости. Косоглазый был тут же. Он с трудом волочил сухую ветвистую ель, чтобы кинуть в костер. Рысьим Мехам стало даже во сне смешно:

— Самого сжечь хотят, а он ель тащит.

( примечание к рис.)

Захотелось крикнуть про это Косоглазому, но он захлебнулся судорожным смехом и проснулся.

— Счастье тебе в жизни, ты даже во сне смеешься, — угрюмо сказал не спавший рядом бобр.

Рысьи Меха промолчал. Мысли неслись по-ночному стремительно. Не раз в прошлые времена на холмах вокруг медвежьей пещеры пылали костры: их разжигали чужие племена, проходившие мимо поселения, предупреждая об опасности отставших. При виде сигнальных огней племя собиралось к пещере и готовилось к отпору. Иной раз по нескольку трехдневий горели костры. Случалось, что огонь перекидывался по густым травам вниз, загоралась степь, потом все утихало. Пришельцы, соединившись с отставшими, исчезали в лесу. Вот если бы разжечь костры на пути к мамонтову кладбищу, тогда отчее племя, не знающее, кем разожжены костры, не станет на пути…

И уже не во сне, как, при виде Косоглазого, волочащего ель, а наяву рассмеялся Рысьи Меха. А утром первый его взгляд был — учителю-солнцу.

XVII. Половодье

Синий, прозрачный, без единой трещинки кремень покрывал высоко раскинувшейся крышей становища трех племен и все остальные становища на земле. Жизнедавец-Охотник снова весело гнал отливающих медью небесных оленей своих. Они мчались, неистово колотя копытами, стремительно проносили свои огненные рога по кремнистому кругу. Все чаще и чаще треугольники и беспорядочные стаи птиц чертили сияющую синь живыми узорами. Над ревущими реками, над верхушками деревьев перестраивались косяки аистов; торжественные хохлатые цапли рассыпались по луговинам; позванивали на смену весенней капели малиновки и коростели; подобравшись исхудавшими тельцами, тяжело летели последние в ряду заморских гостей перепела. Еще немного — и на убыль пойдут реки.

Трудно скрыть что-нибудь на равнине. Заяц и серна иначе бегут от человека, чем от орла или от волка. Где пристанут люди, завьется дымок.