Уцелевший, стр. 23
«Слушай, — говорит она. — Нам все же нужно договориться о встрече, но не прямо сейчас».
Почему?
«Моя дьявольская работа приподносит мне маленький сюрприз прямо сейчас, поэтому если кто-нибудь по имени Доктор Амброуз позвонит и спросит, не знаешь ли ты Гвен, скажи, что не знаешь меня. Скажи, что мы никогда не встречались, окей?»
Гвен?
Я спрашиваю: Кто такой Доктор Амброуз?
«Это просто его имя, — говорит Фертилити. Говорит Гвен. — Он не настоящий доктор, я так не думаю. Он скорее мой антрепренёр. Это не то, чем я хотела бы заниматься, но у меня с ним контракт».
Я спрашиваю, чем же она таким занимается по контракту?
«Здесь ничего незаконного. У меня всё под контролем. В значительной степени».
Что?
И она рассказывает мне, и начинают орать сигнализации и сирены.
Я чувствую, что становлюсь все меньше и меньше.
Сигнализации, мигалки и сирены окружают меня.
Я чувствую, что я все меньше и меньше.
Здесь, в кабине Рейса 2039, первый из четырех двигателей только что сгорел. Там, где мы сейчас, это начало конца.
31
Часть работы по предотвращению моего самоубийства состоит в том, что соц.работница смешивает мне еще один джин-тоник. Это в тот момент, когда я говорю по межгороду. Продюсер Шоу Дона Уильямса ждет на второй линии. Все линии мигают. Кто-то от Барбары Уолтерс ждет на линии три. Сейчас для меня главное найти кого-нибудь, кто отвечал бы на звонки. Посуда, оставшаяся после завтрака, свалена в раковину и сама себя не вымоет.
Самое главное — связаться с хорошим агентом.
Постели на втором этаже все еще не заправлены.
Сад надо перекрашивать.
По телефону один из лучших агентов беспокоится: а что если я не единственный уцелевший. Должно быть именно так, как я говорю. Соц.работница не заехала бы на утренний джин-тоник, если бы прошедшей ночью не случилось еще одно самоубийство. Прямо здесь, на кухонном столе, передо мной лежат все остальные папки регистрации происшествий.
Короче, вся государственная Программа Удерживания Уцелевших провалилась. Теперь надо предотвращать самоубийство соц.работницы, смешивающей мне джин-тоник.
Просто чтобы убедиться, что я в нее не влюбился, соц.работница сверлит меня взглядом. Просто чтобы она не крутилась под ногами, я прошу ее порезать лимон. Сбегать за сигаретами. Смешай мне напиток, говорю я, или я убью себя. Я клянусь. Я пойду в ванную и вскрою себе все вены бритвой.
Соц.работница приносит еще один джин-тоник туда, где мы сидим за кухонным столом, и спрашивает, не хочу ли я помочь в идентификации нескольких тел. Это должно помочь мне покончить с прошлым. Несмотря ни на что, говорит она, это мои люди, моя плоть и кровь. Родные и родственники.
Она раскладывает на столе веером всё те же казенные фотографии десятилетней давности. На меня взирают сотни мертвых людей, лежащих рядами, плечом к плечу, на земле. Их кожа покрыта черными пятнами от цианида. Они распухли так, что темная самодельная одежда на них смотрится обтягивающей. Прах к праху. Пыль к пыли. Полный процесс распада должен быть быстрым и простым, но это не так. Тела лежат там, окоченевшие и зловонные. Так соц.работница пытается вызвать у меня взрыв эмоций. Она говорит, что я подавляю свою печаль.
Не хочу ли я взяться за работу и, как говорится, идентифицировать этих мертвых людей?
А если где-то бродит убийца, говорит она, я могу помочь обнаружить человека, который должен быть изображен здесь, но его здесь нет.
Спасибо, говорю я. Нет, спасибо. Безо всякого разглядывания я знаю, что не увижу мертвого Адама Брэнсона ни на одной из ее фотографий.
Когда соц.работница хочет сесть, я прошу ее закрыть шторы. Там снаружи фургон местного отделения телесети, передающий все отснятое через кухонное окно на спутник. Грязная посуда в раковине, оставшаяся с завтрака, мы с соц.работницей, сидящие за кухонным столом с телефоном, все ее бумажные папки, разложенные на желто-белой клетчатой скатерти, джин-тоники у нас в руках в 10 часов утра.
Голос диктора за кадром будет говорить, что последний уцелевший член последнего по времени американского культа смерти, Правоверцев, находится под наблюдением специалистов, установленным после трагической цепи самоубийств, когда один за другим уходили из жизни уцелевшие члены культа.
Затем перерыв на рекламу.
Соц.работница просматривает папки своих последних клиентов. Брэннон умер. Уокер умер. Филлипс умер. Все умерли. Все, кроме меня.
Та девушка прошлой ночью, вторая уцелевшая из Правоверческого церковного округа, она наелась земли. Для этого даже есть специальное название. Это называется эзофагия. Это было популярно среди африканцев, привезенных в Америку в качестве рабов. Хотя «популярно» не совсем подходящее слово.
Она встала на колени на заднем дворе дома, где проработала одиннадцать лет, напихала себе в рот землю из кадки с розой. Все это в отчете соц.работницы. Затем кто-то пишет, что произошел разрыв пищевода, затем перитонит, затем, в лучах восходящего солнца, она умерла.
Умершая перед этим девушка сунула голову в духовку. Парень перед ней разрезал себе горло. Все в точности так, как учила церковь. Однажды греховность королей мира сего уничтожит нас, какая жалость, и армии мира поднимутся против нас, рыдая, и преданнейшие дети Божьи должны будут отправить себя к Господу самостоятельно.
Отправка.
Да, и еще все, кто не отправится к Господу в первых рядах, должны сделать это по мере своих возможностей.
Поэтому последние десять лет, один за другим, мужчины и женщины, служанки, садовники и рабочие со всех концов страны кончали с собой. Несмотря на Программу Удерживания Уцелевших.
Кроме меня.
Я спрашиваю соц.работницу, не хочет ли она заправить кровати? Если мне еще раз придется поправлять уголки, как в больнице, я клянусь, что засуну голову в кухонный комбайн. Если она согласна, то я обещаю быть живым, когда она вернется.
Она идет наверх. Я говорю: Спасибо.
Когда соц.работница рассказала мне, что в Правоверческом семейном округе все умерли, и всё кончено, первым делом я начал курить. Самое мудрое, что я когда-либо сделал, это то, что я начал курить. Когда соц.работница заехала, чтобы сказать «Проснись и пой. Последняя из уцелевших Правоверцев отправилась к праотцам этой ночью», я усадил себя на кухне и начал глушить свое стремление к самоубийству при помощи крепких напитков.
Церковная доктрина говорит, что я должен убить себя. Но она не говорит, что это должна быть суетливая быстрая смерть.
Газета все еще лежит перед входом. Посуда не вымыта. Люди, на которых я работаю, сбежали, чтобы не попадаться на глаза телекамерам. Это после того, как я годами перематывал их порнушку из проката и выводил их пятна. Он банкир. Она банкир. У них есть машины. У них есть этот миленький домик. У них есть я, чтобы заправить кровати и подстричь газон. По правде говоря, они, вероятно, уехали, чтобы не вернуться однажды домой и не обнаружить мое тело на кухонном полу.
Четыре телефонных линии все еще мигают. Шоу Дона Вильямса . Барбара Уолтерс. Агент говорит найти карманное зеркальце и попрактиковаться в изображении искренности и невинности.
На одной из ее бумажных папок написано мое имя. Самый верхний лист в папке — основные сведения об известных лицах, переживших трагедию Правоверческой колонии.
Агент говорит: товары с моим именем.
Агент говорит: моя собственная религиозная программа.
В папке задокументировано, что более чем две сотни лет американцы считали Правоверцев самыми набожными, самыми трудолюбивыми, скромными и чувствительными людьми на Земле.
Агент говорит: Аванс в миллион долларов за историю моей жизни в твердом переплете.
Еще один лист говорит, что десять лет назад местный шериф приехал к старейшинам Правоверческого церковного округа с ордером на обыск. По обвинению в жестоком обращении с детьми. Поступило чье-то сумасшедшее анонимное сообщение, что семьи церковного округа рожали детей и рожали детей и рожали детей. И никто из этих детей не был зарегистрирован: ни свидетельств о рождении, ни номеров социального страхования, ничего. Все эти дети рождались в церковном округе. Все эти дети заканчивали школы церковного округа. Никому из этих детей никогда не дозволялось жениться или иметь детей. Когда они достигали семнадцати лет, всех их крестили, как взрослых членов церкви, и затем отправляли за пределы округа.