Чуффеттино, стр. 13

И знаете ли, что, в конце концов, получилось? Прошло каких-нибудь пять-шесть дней, и наш Чуффеттино сделался неузнаваем. Каждое утро, как только светало, он мыл палубу, потом помогал матросам в их работах, взлезал на мачты, распутывал узлы, потом помогал матросу-повару, который готовил для капитана обед, мыл посуду и все это делал быстро, без каких бы то ни было жалоб и оханья. За его живость и веселый, добрый нрав его все скоро очень полюбили — и матросы и капитан.

— Он ростом с горошину, — говаривал этот последний, — а заткнет за пояс многих сильных взрослых работников, у которых соображения столько же, сколько у улитки.

На Мелампо спокойная жизнь, которую он вел на корабле, влияла превосходно. Он точно молодел с каждым днем. Появилась сила в лапах, вытертые места на коже снова заросли шерстью. Он производил теперь впечатление собаки среднего возраста. Бедняга так был этому рад, что начинал мечтать уже о несбыточном, и всякий раз, когда ощущал какое-нибудь болезненнее раздражение в деснах, говорил себе: «Может быть, это у меня режутся новые зубы».

Увы! Эхо были мечты, только мечты!

Дни шли за днями. Погода стояла чудная. Ветер дул все время попутный, и старое судно подвиглось вперед со средней скоростью. Море было совершенно спокойно и на темно-синем небе ни облачка. Если бы все так продолжалось, то через какие-нибудь два месяца путешественники наши были бы у цели. Но тут случились события…

Глава пятнадцатая, в которой туман меняет все планы капитана Манджиавенто

Надо вам сказать, что хотя капитан Манджиавенто продолжал быть с Чуффеттино очень строгим и не освобождал его ни от какой работы, но в глубине своей души он очень искренно привязался к мальчику, который с каждым днем нравился ему все больше и больше. Он напоминал ему его собственного сына, который умер ребенком в то время, как капитан Манджиавенто был в одном из своих дальних плаваний, зарабатывая насущный хлеб себе и своей семье. И вот этого-то горячо оплакиваемого сына Чуффеттино напоминал всем — и своим ростом, и лицом, каждым своим движением. Но, чувствуя к нему большую нежность, капитан Манджиавенто продолжал быть с ним по-прежнему очень строгим, порой даже очень резким. Это потому, что он решил, — а когда капитан Манджиавенто что-нибудь решал, то это уже было крепко, — исправить мальчика от всех его главных недостатков, помочь ему сделаться настоящим человеком, таким, каким бы он хотел видеть своего собственного сына. Часто, вспоминая об этом последнем, и, глядя на Чуффеттино, весело сновавшего по палубе и помогавшего матросам, капитан Манджиавенто чувствовал, как по его загорелому лицу текли редкие жгучие слезы.

Однажды вечером капитан сказал Чуффеттино, что так как он в течение всех последних десяти дней вел себя хорошо, то, в виде награды за такое поведение, он с этих пор будет ужинать вместе с ним в его каюте. Можете судить, как обрадовался наш мальчик! Он больше уже не мог смотреть на копченые селедки, — так они ему надоели! В довершение удовольствия капитан с этого же дня разрешил Чуффеттино и спать в его каюте, так как он считал, что душный воздух трюма мог быть мальчику вреден. Все шло хорошо. Чуффеттино творил чудеса и в течение следующих пяти дней получил от капитана Манджиавенто всего только 12 тумаков за 12 шалостей.

Подумайте, какой успех: за 5 дней всего-навсего 12 тумаков! И это еще не все! Представьте себе, что наш герой начал снова… писать! Это кажется совсем уж невероятным фактом — не правда ли? А, между тем, это так. Капитан подарил ему маленькую тетрадь, карандаш и перочинный, с двумя лезвеями, ножик из настоящего никеля, того самого металла, который чем дольше в употреблении, тем больше блестит. И вот, на радости Чуффеттино стал записывать в своей записной книжке все, что ему приходило в голову. Писал он неровным, дрожащим детским почерком. Вот некоторые выдержки из этой тетрадки: «Севодня с утра море опять спокойно но матросы надеютца что погода переменитца им стало скушно ничево не делать Севодня я видел повара он угостил миня одним бисквитом я его опнял, поцалавал и сказал что хотел бы получать ето кажды день».

Эти несколько строчек были, очевидно, написаны без особого уважения к грамматике, по Чуффеттино этим нисколько не смущался. По его определению грамматика существовала только для того, чтобы с ее помощью учителям было бы удобнее мучить детей.

Что касается Мелампо, который был без сомнения самым счастливым существом изо всех живущих на этом корабле, то он толстел и молодел с каждым днем. Единственно только зубы все еще не хотели прорезываться, но благородный пес не терял надежды и на это.

Шли счастливые дни, недели, и капитан уже думал о близком возвращении, как вдруг произошло несчастье. Однажды с вечера встал густой туман над морем. Капитан встревожился, матросы призадумались, и недаром: на рассвете следующего дня корабль наткнулся на что-то твердое, вероятно на подводную скалу. Показалась течь и, как ни бились матросы, ясно становилось, что корабль погиб.

Общее уныние овладело всеми, с судном сжились и оставлять его на произвол волн было жалко, и жутко было пуститься в этой мгле по морю, не зная куда.

Но иного выхода не было, спустили шлюпки одну за другой, и вскоре все матросы оставили корабль. После всех сошел с судна капитан Манджиавенто вместе с Чуффеттино и Мелампо.

Бросив последний взгляд на гибнущее судно, капитан сильно взмахнул веслами, и вскоре лодка вышла из полосы тумана и быстро пошла вперед.

Подгоняемая свежим ветром, со своим белоснежным парусом, делавшим ее похожей на причудливую морскую птицу, лодка быстро неслась вперед, то поднимаясь, то опускаясь на слегка покрытых пеной лазурных волнах.

Часы проходили за часами. В лодке дарило уныние. Капитан жалел о своем литературном труде, оставленном на корабле, Мелампо — о вкусном супе, Чуффеттино — о своей удобной кровати в каюте капитана. Все трое в течение целого дня ничего другого не делали, как только усердно, взапуски зевали, при чем Чуффеттино перещеголял своих товарищей, зевнув тысячу двести раз… Представьте себе, как устали от такой работы его скулы!..

К вечеру нашим друзьям стало легче. Жар свалил, солнце, немилосердно обжигавшее в течение дня их головы и спины, теперь освещало своими последними пурпуровыми лучами сине-лазурные волны; повеял прохладный вечерний ветерок… Все вздохнули с облегчением.

— Далеко еще, господин капитан? — спросил Чуффеттино, кончая обгладывать кость от ветчинного окорока, над которой он работал в течение целого часа. — По правде сказать, я здорово соскучился, — прибавил он мрачно.

— Что ж, если уж так соскучился, выйди из лодки и иди, куда тебе вздумается… И как ты, правда, можешь спрашивать, далеко ли еще нам ехать, если я даже не знаю, куда мы собственно плывем?

— Приятная служба моряка — нечего сказать.

— Не хуже и не лучше многих других.

— Работай до устали, да еще и рискуй каждую минуту отправиться в рыбье царство! И все это в сущности для чего?

— Замолчи, мальчуган, не говори глупостей. На свете всякий, кто работает, приносит пользу обществу и сознание это служит наградой за труд. Что бы было с промышленностью, с торговлей без моряков.

— Нет, знаете ли, все-таки, кем лучше всего быть на свете?

— Кем?

— Богатым барином. У меня, по крайней мере, большие к этому задатки.

— Умные речи! Нечего сказать! А я-то надеялся, что в тебе, наконец, проснулось желание работать.

Чуффеттино смутился, но возразил:

— Мне совсем не хочется работать.

Капитан Манджиавенто грустно вздохнул.

— Мне остается только пожалеть, — сказал он, — что твои слова не могут быть услышаны Феей Детей!.. Как хорошо было бы, если бы она их услышала! Знаешь, каким образом она бы тебя наказала? Исполнив твое желание.