Вовка Грушин и другие (сборник), стр. 26
– Никто не поселил… Я сам…
– Что – сам?
– Поселился… – с трудом выдавил я.
– Так! Значит, сам. А каким же образом ты попал в квартиру, кто тебе открыл дверь?
Я хотел было сказать, что случайно увидел дверь открытой и вошел, но тут же подумал, что Зинке с Васькой и за это может попасть.
– Я… я сам дверь открыл…
– Сам, значит. Отмычкой? Или подобрал ключи?
– Подобрал, – сказал я чуть слышно.
– Господи ты Боже мой! – снова прошептала жена профессора, но сам он остался невозмутимым.
– Так! Подобрал сразу два ключа. И где же они?
Я огляделся по сторонам.
– Тут где-то… Я, кажется… кажется, я их где-то потерял.
– Так! Потерял. – Профессор придвинулся вместе с креслом поближе ко мне. – Слушай! Но что все-таки тебя заставило обосноваться в нашей квартире да еще принимать тут ванну?
Тут я заплакал.
– Ну довольно тебе его мучить! – вскрикнула профессорша. – Не видишь – он весь трясется! Ему валерьянки надо дать!
Она ушла из комнаты. Профессор побарабанил пальцами по ручке кресла.
– Так-так, старый взломщик! Ну, а дома у тебя кто-нибудь есть?
– Есть… – ответил я.
Профессорша принесла мне рюмку с валерьяновыми каплями, заставила подобрать рассыпанные по коридору сухари, и мы все трое пошли ко мне домой. Я сразу юркнул к себе в комнату и не слышал толком, о чем разговаривали взрослые.
Тетя Соня говорила приглушенно, но очень взволнованно, а профессор и его жена то и дело смеялись, причем профессор смеялся не басом, а, наоборот, тоненьким голоском.
И ночью (я вернулся в одиннадцать), и на следующее утро тетя Соня со мной не разговаривала. Но в конце завтрака она все-таки обратилась ко мне:
– Алексей! Так уж и быть, я о твоих художествах отцу с матерью не скажу, но в таком случае и ты не проговорись. А то получится, будто я тебя покрываю.
Я кивнул, а сам понял: тете Соне не хочется, чтобы родители узнали о ее педагогических «успехах».
Дождь на некоторое время перестал. Выглянув в окно, я увидел, что возле мокрой скамейки стоят Аглая, Дудкин и оба Брыкины. Они взволнованно о чем-то говорили, указывая то на окна профессорской квартиры, то на мои. Я решил выйти и объяснить им, что я никого не выдал.
Когда я появился во дворе, все они повернулись в одну сторону и уставились на меня. У Аглаи было примерно такое выражение: «Ой! Что-то он сейчас скажет?!» У Дудкина – такое: «Сейчас я ему морду набью!» Лица Брыкиных ничего не выражали: рты у них были полуоткрытые, а глаза мутные.
Я не чувствовал за собой никакой вины, но все-таки приближался к ним с опаской, не торопясь. Но прежде чем я к ним подошел, все они стали смотреть куда-то в другую сторону. Посмотрел туда же и я. Из подъезда вышел профессор. Он был в плаще и в берете, с сумкой для продуктов в руке. Увидев меня и ребят, он направился к нам.
– Василий и Зинаида! – сказал он строгим голосом. – За то, что вы добросовестно поливали цветы, вам полагается по плитке шоколада. Если подождете с полчаса, я их принесу.
Он подмигнул мне и пошел к воротам.
Вот и все!
Тетя Соня перестала меня воспитывать, зато и утратила ко мне всякий интерес. Наскоро приготовив обед, она исчезала до вечера, а раза два и ночевать не пришла, сказав по телефону, что плохо себя чувствует. В такие вечера Аглая, Брыкины, Дудкин и Юра собирались у меня и пили чай.
Дождь теперь лил почти не переставая, и папа с мамой вернулись из своей поездки на четыре дня раньше срока.
На этот раз в квартире у меня был полный порядок.
1970 г.
Дудкин острит
Аглая, Дудкин, Брыкины и я были крупными знатоками по части меблировки. Наши семьи одними из первых вселились в новый дом, а после этого мы успели, наверное, раз семьдесят посмотреть, как вселяются другие. Мне кажется, нам были знакомы все фасоны диван-кроватей, шкафов и сервантов, которые выпускает наша промышленность.
Но к осени в нашем доме достроили последнюю секцию, стали въезжать новые жильцы, и однажды во двор приехала машина с такой мебелью, какой мы раньше не видели.
Почти вся она была сделана из какого-то особого, очень красивого дерева, ножки столов, мягких стульев с овальными спинками были изогнуты и все в резьбе, а на овальной раме большого зеркала лежали два «пацаненка с крылышками» – так Васька Брыкин назвал амуров. Только пианино да шкафы были обыкновенные.
Не одних нас заинтересовала эта мебель. Взглянуть на нее подошли несколько взрослых, даже профессор Грабов подошел.
– Старина! – вздохнула какая-то женщина.
– Старина… а вот не старье, – заметил Дудкин.
Действительно, шелковая малиновая обивка на стульях и на диване была новая, а все деревянные завитушки блестели приятным матовым блеском.
Профессор Грабов взъерошил Антошкины волосы и сказал:
– Молодец! Продолжай в том же духе!
Никто из нас не понял, чем понравились профессору Антошкины слова, но мы обратили на это внимание.
Нам показалось странным, что хозяева старинных вещей очень уж обыкновенные: бледная востроносенькая женщина в джинсах и здоровенный дяденька в старой майке.
Но вот последние вещи втащили на третий этаж, и грузовик с рабочими уехал. Буквально через минуту во двор вкатило такси, и тут нам стало ясно, кому принадлежит старинная мебель. Из машины вышла дородная прямая женщина, с очень пышными седыми волосами и розовым лицом, почти без морщин. Платье на ней было длинное.
– Во! Екатерина Вторая! – шепнул Дудкин.
Аглая и Зина хихикнули. Женщина и в самом деле походила на Екатерину Вторую, которую мы недавно видели в кино. Вслед за женщиной появилась девочка нашего возраста.
– Мама! Мы идем! – крикнул сверху мужчина.
– Сами управимся! – ответила «Екатерина Вторая».
Она расплатилась с шофером, нагрузила девочку какими-то свертками, сама взяла два больших чемодана и легко пошла с ними к подъезду.
– Спасибо, дорогой! – сказала она, когда Дудкин открыл перед нею дверь.
Девчонки пошли к управдому раздобывать сведения о новых жильцах и примчались обратно с вытаращенными глазами. Оказалось, что «Екатерина Вторая» – не кто иная, как заслуженная артистка республики Вера Федоровна Двинская.
На следующее утро Дудкин уехал с отцом по грибы. Аглая, Зина, Васька и я весь день слонялись по двору, ожидая, что внучка знаменитой артистки выйдет погулять и нам удастся познакомиться с ней. Но она все не выходила.
Под вечер начались обычные мучения Сени Ласточкина и его старшего брата Бориса. Дело в том, что они построили кордовую авиамодель и вот уже неделю маялись, стараясь заставить ее взлететь.
Сегодня у них тоже что-то не ладилось. Модель трещала бензиновым моторчиком, носилась большими кругами по асфальту, но отрываться от земли не хотела.
Вот тут-то и появились не только внучка Двинской, но и сама Двинская. «Екатерина Вторая» сразу очень заинтересовалась моделью. Она остановилась рядом с нами, сцепила руки перед грудью и стала смотреть во все глаза.
– Ты посмотри, как интересно! Ну просто копия самолета! Оля! Да ты только взгляни!
А Оля, довольно хорошенькая девочка, смотрела на модель внимательно, однако без всякого выражения на продолговатом бледном лице.
– Занятный самолетик, – согласилась она.
– Бегает, бегает, а не взлетает! – переживала Двинская. – А почему он не взлетает? Или он не должен взлетать? Вот! Теперь совсем остановился!
Моторчик у модели заглох, и конструкторы принялись колдовать над ним. Тут появился Дудкин с кошелкой, полной грибов.
– «Рожденный ползать летать не может», – сказал он громко и пошел дальше в свой подъезд.
Двинскую он, кажется, не заметил, а та уставилась ему вслед.
– Ишь ты какой остряк! Оля, слышала?
– Остроумно сказано, – медленно и серьезно проговорила Оля.
Двинская посмотрела на нас.
– Молодец какой! Он здесь живет? В этом доме?