Дети блокады, стр. 28

– Дружинницы записали все, сказали, что сообщат домой, если кто жив… – продолжала дворничиха.

– Куда ее увезли? – еле прошептал мальчик. Слезы, редкие блокадные слезы, замутили глаза.

– Куда ж еще, на Волковское, наверное. Оно ближе всего.

– Я пойду туда. – Витька с трудом поднялся со стула.

– Зачем? Все равно не найдешь: их там сотни. А может, и не на Волковку… Да ты и не дойдешь. Посиди погрейся и ступай домой. Живой-то кто-нибудь еще остался? Санки ваши, два чайника и кастрюля стоят за углом…

Дворничиха продолжала говорить, но Виктор не слушал и не думал в этот момент ни о чем. Он машинально на ходу закрутил шарф вокруг шеи и вышел на улицу. Так же машинально пошел вдоль Боровой в сторону железной дороги. У насыпи свернул на Расстанную по пути к кладбищу. Он не понимал, зачем сюда идет, потому что не верил, не мог поверить, что здесь брошена его мать.

Когда мальчик подошел к кладбищенской ограде, стало уже темно. Но он упорно шел туда, где, помнится, прямо от входа начиналась огромная траншея.

Однако той траншеи, возле которой они положили Анну, уже не было. На ее месте возвышался снежно-земляной вал. А дальше шла новая глубокая траншея, но под углом к первой. Кругом было безлюдно. Лишь множество трупов лежало вдоль вытоптанной дорожки. Витя походил между ними, отыскивая хорошо знакомую одежду матери, но все-таки надеясь, что ее здесь нет, а стало быть, она жива. В густых сумерках уже почти ничего нельзя было различить.

«Как же быть? Что же мне делать? – подумал он. – Если я завтра сюда приду, их могут побросать в ров и зарыть. Лучше дождусь утра здесь».

Он медленно побрел к выходу. Вспомнилось: когда они привезли сюда тело Анны, мать, предчувствуя скорую кончину, хотела остаться, чтобы быть рядом с дочерью. Об этом не раз упоминала дома.

«А где теперь ее душа? – подумал Витька. – Если здесь, то они с Анной уже вместе. И я здесь, только живой». Раньше он очень боялся покойников, страшных рассказов о кладбищенских историях, которые нарочно рассказывали старшие ребята после отбоя в палатах пионерского лагеря. Но постоянный голод и множество покойников на улицах и во дворах притупили страх и отвращение ко всему, что связано со смертью.

Тем не менее сейчас здесь, на кладбище, во тьме, мысли о том, что души матери и сестры, возможно, наблюдают за ним, заставили мальчика съежиться. Он остановился, оглядываясь, стал прислушиваться. Все было тихо и мертво, как и полагается на кладбище. Лишь издалека раскаты артиллерийской канонады напоминали о жизни.

За оградой он увидел громадное бетонное кольцо канализационной системы, наполовину занесенное снегом. Виктор влез в него, сел, прижавшись спиной к стенке, и, по возможности, сжался, чтобы меньше терять тепла. Но через какое-то время почувствовал, что начал стынуть. «Может, все-таки пойти домой? – подумал он. – Сказать сестрам про мать, а утром вернуться сюда?» Но, вспомнив о дальнем пути туда и обратно, он тут же ответил сам себе: «Нет, не пойду. Сестрам скажут дружинницы, а дома теперь нечего делать, потому что ее там нет».

Глава 15

В женской палате стационара железнодорожной больницы Московского райздравотдела [22], недавно созданного для крайне истощенных людей, заканчивался утренний обход. Дежурная сестра тихо и коротко докладывала врачу об особо тяжелых больных. Из этой палаты большей частью увозили на кладбище.

– И наконец, Евстигнеева Галина Петровна. Переведена сюда сегодня. До этого Евстигнеева двое суток лежала в коридоре. Возраст – пятьдесят пять лет. Истощение третьей степени. Подобрана на Боровой улице у водоразборного крана в состоянии глубокого голодного обморока. Температура на шесть часов…

Разговаривающие стояли рядом, поэтому больная поняла, что говорят о ней, но называют другую фамилию, имя, отчество. Она чуть приоткрыла глаза и увидела склонившуюся над ней женщину-врача, которая одной рукой вставляла в уши фонендоскоп, а другой – отворачивала край одеяла.

– Как вы себя чувствуете, Галина Петровна? – тихо спросила врач.

– Я не Галина Петровна, – еле слышно произнесла больная.

– Как – не Галина Петровна? Вы не Евстигнеева? – нерешительно уточнила врач, попеременно глядя то на больную, то на медсестру. – А кто вы?

– Стогова я. Александра Алексеевна Стогова, – ответила женщина.

– Ну хорошо, Александра Алексеевна, возможно, что-то тут напутано. Как вы себя чувствуете? – Врач задала вопрос, но уже с сомнением на лице, скорее по привычке, посчитала пульс, послушала грудь, проверила реакцию зрачков на свет. – Вы не припомните, как сюда попали, точнее, как могли попасть?

Больная снова прикрыла глаза, как это делают, когда воспоминание дается с трудом.

– Кажется, я ходила за водой, – неуверенно произнесла она.

– Ну что ж, поправляйтесь, – сказала врач и вместе с сестрой направилась к выходу.

– Таня, что это значит? Она лежит третий день под чужой фамилией.

– Доктор, я сама ничего не понимаю. Мы сделали запись по паспорту, найденному в боковом кармане ее пальто. Кроме того, есть пропуск на фабрику имени Анисимова. Сообщили туда. Нам сказали, что это их табельщица. Может быть, это амнезия на почве голода? Или умышленная выдача себя не за того, кто есть?

– На амнезию не похоже. Она же правильно сказала, что ходила за водой. Ну, а вы хоть сверили ее с фотографией на паспорте или пропуске?

– Валентина Петровна, это же фотографии довоенные. Все женщины сейчас на одно лицо: блокадницы. Даже возраст определить очень трудно.

Спустя минут сорок медсестра Таня принесла к Стоговой черное мужское пальто со старым каракулевым воротником, паспорт и пропуск.

– Вас привезли завернутой в это пальто. Оно ваше?

– Нет.

– А чье оно?

– Я не знаю.

– Тогда давайте уточним ваши данные. – Медсестра вытащила из кармана халата ученическую тетрадь и приготовилась записывать.

Но Александру Алексеевну в этот миг пронизала ужасная мысль.

– Слушай, милая, у меня ведь дома дети остались, понимаешь? Две дочери и сын. Пло?хи они, хуже, чем я. Выходит, они не знают, где их мать и что с ней… Отвези меня домой, сделай божескую милость. Мне уже хорошо. Полежу там, отойду…

– Не волнуйтесь, Галин… Александра Алексеевна. Мы наведем справки, сообщим им. – Она едва не сказала, что вчера уже ввели в заблуждение фабрику, что хотели сообщить о ней родным, но в квартире, где жили Евстигнеевы, разорвался снаряд и, кто жив, кто погиб, пока неизвестно. – Я попрошу врача, чтобы вас выписали пораньше. Да что просить – мы ни одного дня лишнего не держим. Стационар переполнен.

О том, что четыре дня назад, уйдя на поиски матери, Виктор не вернулся, в детском доме узнали от своего врача, посещавшей больную Ольгу Стогову. Теперь об этом знали все сотрудники и ребята. Услышав о пропаже Виктора, Эльза отказалась от пищи, сказала, что хочет умереть, и точка.

– Ведь она быстро поправилась, хорошо себя чувствовала, умная, общительная, трудолюбивая девочка – и вот, пожалуйста, сюрприз! Все насмарку, – рассказывала врач директору детского дома, Нелли Ивановне. – Вы знаете, она с характером, упрямая. Такая может довести себя до трагического конца. Уже вторые сутки ничего не ест. Это при ее-то истощении! Я как врач пасую, сдаюсь.

– Успокойтесь, попробуем уговорить.

Когда вошла директор, Эльза лежала в постели и даже не шевельнулась, не открыла глаза.

– Та-ак! Ты мысленно уже на том свете, да? – Нелли Ивановна попыталась заглянуть Эльзе в глаза. – Он кто тебе? Сват, брат, жених, родной отец?..

– Нелли Ивановна, прошу вас: не говорите о нем так. – Эльза печально и требовательно глянула на директора. – Он мне два раза жизнь спас, понимаете?

– Ну ладно. У тебя точные данные, что он умер, погиб под обстрелом, свалился в прорубь?

Эльза покачала головой.

– Значит, ты, не зная, жив он или нет, уже похоронила себя, вместо того чтобы искать своего друга?