Двадцатые годы, стр. 69
— Я знаю, где нефть.
— Где? — Степан Кузьмич ухватил мальчика за плечи. — Где?
— Только у меня просьба…
Слава рассказал все, что знал. Как подружился с Федосеем. Сразу по приезде в Успенское. И тот показал, где спрятана нефть. Никто не должен знать, что Федосей проболтался. Павел Федорович прогонит его, а Федосею с Надеждой идти некуда. Нефть надо найти, именно найти…
— Отлично. Все предоставь мне.
Вновь комиссия появилась у Астаховых после обеда.
— Идите и забирайте мельницу, — категорично приказал Быстров.
— А нефть?
Данилочкин чаще других перечил Быстрову.
— Ищите!
— Чего ж искать, коли нет…
Но Еремеев уловил в тоне Быстрова нечто значительное, понял его с полуслова.
— А где искать-то?
— Не в доме, конечно, — иронически отозвался Быстров. — В сараях, около мельницы.
— Пустое дело, — неодобрительно буркнул Дмитрий Фомич. — Одна комедия…
Но Быстров любил устраивать комедии.
Вторично комиссию Павел Федорович не ждал.
— Ключики, — попросил Дмитрий Фомич.
— От чего?
— От мельницы.
Испуг прошел. От непрошеных гостей хотелось отвязаться.
— Мышей ловить хотите?
— Хоть и мышей!… — Данилочкин злился не на Астахова — на Быстрова. — Мельница государственная, что захотим, то и сделаем.
Пошли к мельнице, поснимали замки. Дмитрий Фомич, пристроившись на подоконнике, принялся составлять акт.
Все оказалось лишь интермедией. Не прошло получаса, как у мельницы появился Устинов и с ним с десяток призывников, шли попарно, как на занятие Всевобуча, вооруженные вместо винтовок лопатами.
— Вы чего? — удивился Павел Федорович.
— Копать… — Филипп Макарович виновато развел руками. — Степан Кузьмич приказал хоть из-под земли, а достать нефть.
— А где же копать?
— Степан Кузьмич велел срыть курганы.
С Устиновым у Павла Федоровича отличные отношения, но не мог не съязвить.
— Не знал, что ты археолог!
— Кто-о?
— Ученые, которые могильники раскапывают. Копай, копай, может, найдешь что…
Ребята работали на совесть. Копать так копать, тем более земля рыхлая, не так уж трудно.
Еремеев надеялся, что Быстрову что-то известно, не зря же приказал раскапывать бугры, может, в самом деле в этих курганах нефть.
Тут и появилось главное действующее лицо спектакля. Быстров как-то незаметно возник среди комиссии.
— Копни, копни еще! — раздался вдруг голос Быстрова.
Ухмылка сползла с лица Павла Федоровича, он предпочел бы иметь дело с двумя комиссиями, чем с одним Быстровым, придет в раж, не угомонить, но внутренне Павел Федорович торжествовал: копайте хоть до центра земли!
Быстров, отличный актер, подзадоривает ребят, сам хватается за лопату, носовым платком вытирает лоб, ищет… Раздражается все больше. И вдруг:
— Стой!
К Павлу Федоровичу:
— Где ваш работник?
Федосей почтительно выступает вперед.
— Тащи сюда плуг!
— Это зачем же? — осведомляется Павел Федорович. — При заговорах, конечно, помогает, когда ищут клад, обязательно надо опахать место, где копают, — опахивать будете?
Но Быстров, к удивлению Митьки, не спорит:
— Вот именно!
Федосей приволок плуг.
— Лошадей!
— Лошадей, извините, нет на хуторе…
Хотел добавить: «Может, сами впряжетесь?» — но побоялся.
Но Быстров даже не взглянул на Астахова.
— Филипп Макарович, двух лошадей немедленно!
Впрягли лошадей…
Быстров подумал, подумал, и вдруг его осенило…
— А ну вспахивай огород, весь участок, громи буржуазию, да поглубже, поглубже лемехом…
Павел Федорович кинулся к Робеспьеру:
— Ведь конопель!
— Паши!
— За что губить конопляник?
— Губи!
Павел Федорович побелел, в лице ни кровинки.
— Ну, господа-товарищи… — Он поворотился к Никитину: — Дмитрий Фомич, да что же это?
— Неразумно, — поддержал Дмитрий Фомич. — Степан Кузьмич!
Тот только отмахнулся.
— Я знаю, что делаю.
Федосей повел плуг. Быстров позволил ему провести первую борозду, потом, как бы в запале, кинулся, оттолкнул, сам повел плуг, гикнул на лошадей, навалился на раму…
— Самоуправство! — закричал Павел Федорович. — За что оставляете без масла?!
Подрезанная лемехом конопля падала… Никто не одобрял Быстрова. Все, кто здесь находился, знали цену конопле.
Самоуправство, однако, продолжалось недолго, лемех скрежетнул, напоролся на что-то.
— Лопату!
Без особого труда Степан Кузьмич откопал бочку.
— Получайте!
Взглянул было на Павла Федоровича, но тот уже по тропке шел к дому.
— Вот вам и нефть! — весело сказал Степан Кузьмич. — Я думаю, они тут рядком лежат, не будут же Астаховы весь огород уродовать…
Бочка нашлась, энтузиазма прибавилось…
А к вечеру в исполкоме снаряжали подводу в Дросково за механиком.
51
Как-то Быстров остановил Славу — впоследствии тот не мог вспомнить, когда это произошло, утром или вечером, помнил только, что произошло где-то возле исполкома — остановил и спросил:
— А не пора ли тебе вступить в партию?
Мальчик растерялся, он не осмеливался об этом думать.
— Собственно, ты прошел испытательный срок, — задумчиво проговорил Быстров, — а, кроме того, нам удобнее руководить комсомолом, если ты будешь коммунистом…
Произошло это в начале июня, это-то он запомнил, судьба его решена.
— Я не знаю… — ответил он.
На самом деле он знал, что так оно и должно быть. Чувства чувствами, но дисциплина книг во многом определяла поведение мальчика.
— Я хочу, чтобы ты отнесся к этому делу со всей серьезностью, — сказал Быстров. — Отвлекись немного от суеты, прочти-ка вот эти две книжечки, по-настоящему прочти… — Он небрежно вытянул из кармана брюк помятые брошюрки и подал Славе. — И черкани потом несколько слов…
Внешне книжечки выглядели невзрачно, но это были: «Программа РКП (большевиков)» и «Коммунистический манифест».
Славушка погрузился в их изучение. Многого он не понимал, многое не открывалось ему еще во всей своей сложности, но он изучал эти книжки так, как юный музыкант впервые постигает тайны контрапункта. Внутренним чутьем постигал он поэзию «Манифеста».
Несколько дней не расставался с брошюрками, пил с ними чай, обедал, ложился спать. Вера Васильевна заглянула как-то через плечо сына — опять какие-то политические брошюры, он теперь постоянно занимался политикой.
Наконец он решил, что готов.
Подстерег Степана Кузьмича возле исполкома.
— Вот!
— Что?
Славушка подал листок из тетради. «Прошу принять меня…»
Быстров небрежно сунул заявление в карман, чем-то он был занят, в этот момент ему было не до мальчика.
Славушка разочарованно поплелся домой.
У Веры Васильевны сидела гостья. Ольга Павловна Шеина приезжала к Зернову хлопотать о новых партах, зашла к Ознобишиным. Вера Васильевна поила гостью чаем. Ей хотелось ее угостить, даже подала остатки варенья, сваренные на меду вишни, которое подавалось только по самым торжественным поводам.
Вера Васильевна мельком взглянула на сына:
— Тебе налить?
— Пожалуйста…
Он и за чаем не отрывал глаз от «Манифеста».
— Что ты какой-то странный? — спросила Вера Васильевна, обратив на него внимание.
Он поднял голову.
— Я вступаю в партию, — сказал он.
— Что-о?!
Дрогнувшая рука Веры Васильевны расплескала чай.
— Слава, это же невозможно… — Она не могла скрыть волнения. — Вы извините меня, — извинилась она перед Ольгой Павловной. — Но это слишком серьезно…
Некоторое время все трое молчали. Ольга Павловна помешивала ложечкой варенье, Слава смотрел в книгу, а Вера Васильевна на сына…
И все-таки она не выдержала:
— Нет, нет, — быстро заговорила она. — Я не хочу, чтобы ты занимался политикой, это не профессия для интеллигентного человека… — В той среде, в которой она выросла, ей приходилось встречать политиков, среди них были такие, которые достигли чуть ли не министерских постов, и такие, которых посылали на каторгу. Ей не нравились ни те, ни другие. Своему сыну она не хотела такой судьбы. Она достаточно повидала людей, ушедших в политику, бесчестные становились подлыми, честные — несчастными… — Я запрещаю тебе вступать в партию. Я поговорю со Степаном Кузьмичом, это он тебя совращает. Честность и политика несовместимы…