Двадцатые годы, стр. 50
— Прежде всего здравствуйте, — металлическим голосом произнесла Наталья Михайловна.
— Да вы понимаете, что наделали!…
— Степан Кузьмич, я вас еще подростком учила постучаться, поздороваться, а потом уже…
— Да ведь Алешку вашего расстреляют! Это же глупая демонстрация…
Он и в самом деле жалел Алешу Корсунского. Быстров не отличался сентиментальностью, но не терпел напрасных смертей. Он сам не боялся смерти, понимал, что смерть иногда неизбежна, не боялся убивать врагов, но зря убивать не хотел, и бессмысленность поведения Корсунских выводила его из себя.
— Кто заставил вас лезть в политику? Мы Деникина бьем и добьем, а ваш Алешка мог бы стать человеком…
— Мы с вами по-разному понимаем, что значит быть человеком.
Варвара Михайловна зло посмотрела на сестру. Потеряла сына, а теперь сама лезет в петлю.
— Ты слушай, слушай лучше, — строго сказала Варвара Михайловна. — Помолчи, пожалуйста.
— Ты ужасно прозаична, Барб, — ответила Наталья Михайловна. — Иногда форма важнее содержания.
— Вас арестуют, — сказал Быстров.
— За что?
— Мужики не поверят, что у вас не все дома! Раз послали сына к белым, начнут ждать возвращения деникинцев… Насколько же труднее будет собирать хлеб!
— Слушай, — повторила Варвара Михайловна.
— О, ты пойдешь к ним в учительницы, — не без колкости произнесла Наталья Михайловна.
— Вас я как-нибудь защищу, — сказал Быстров Варваре Михайловне. — А с этой…
Хотел назвать Наталью Михайловну дурой и не смог, есть в ней что-то, что позволяло уважать ее, даже когда она делала глупости.
— Пеняйте теперь на себя…
Наталья Михайловна привстала, угроз не боялась, но сожаление Быстрова ее подавляло.
— Куда вы?
— За вашим дураком!
— Вы хотите его спасти?
— Наказать!
— Но это я виновата…
— Вы обманули меня! Поверил в ваше благоразумие…
Бойцы отряда на конях ждали Быстрова возле дома.
Он спустился с крыльца, пошевелил носком сапога опавшие листья.
— Митя! Трюхает наш князек, вот какое дело. Нельзя его отпустить. В семнадцать годов полагается отвечать за свои проступки.
Еремеев согласно кивнул.
— Догоним…
— Мы к Ливнам подадимся, там обозы у белых. Придержим. А ты возьми с собой Логунова, и Славу прихвати, куда его тащить к Ливнам, завезешь домой, и догоняй!
Алеша Корсунский не торопился на своей кобылке. Ехать-то он ехал, но куда? К кому? Не очень-то отдавал он себе отчет, куда едет…
Вот он и трусил на своей вороной кобылке с притороченным к седлу саквояжиком и со свертком домашних пирожков.
Еремеев и Логунов ехали побыстрее. Алеше неясна цель путешествия, а им во что бы то ни стало нужно Алешу догнать.
Лошаденки у них похуже, чем у Алеши, но неслись они во всю прыть! Грязь комьями летит во все стороны. Славушка плетется далеко позади, обижается на Быстрова за то, что не взял с собой к Ливнам.
За Барановкой увидели всадника.
— Он?
Подстегнули лошадок.
— Он?!
Еремеев поднялся в стременах и заорал во всю силу своих легких:
— Эй ты, паразит!
Алеша услышал крик, обернулся и… совершил непоправимую ошибку. Может быть, испугался, может быть, оскорбился, но вместо того, чтобы остановиться, он, напротив, хлестнул свою кобылку, и та рванула вперед.
Тогда остановился Еремеев. Лошадь его притомилась, а княжеская бежала куда как резво, можно и не догнать.
Еремеев тронул товарища за плечо.
— Логунов! Гляди внимательнее!
— Он! Он!
Еремеев спрыгнул на землю, поставил свою лошадку поперек дороги, положил для верности винтовку на седло, взял на мушку голову в светлой фуражке, прицелился, — господи, благослови! — и спустил курок.
Вороная кобылка остановилась.
Еремеев вскочил в седло и подъехал к убитому.
Алеша висел вниз головой, бледный, чистолицый и как будто удивленный, что все так быстро кончилось.
— Убит при попытке к бегству, — беззлобно сказал Еремеев. — Помоги, Логунов.
Они приподняли убитого, приторочили покрепче к седлу и повернули обратно.
— Не мы их, так они нас, — сказал Еремеев. — Не родись красив, а родись счастлив… Славка! Один до Успенского доедешь?
— Почему ж не доехать…
— Вот и я так думаю. Нам тоже время терять нечего, подадимся к Ливнам, там обозы у белых.
Смутная надежда, что Еремеев захватит его с собой, развеялась.
— Лошадь отдашь Григорию, он знает, куда отвести. — Придержал мальчика за плечо. — И вот что: если будут спрашивать насчет князька, сам видел, не догнали бы мы его, ушел бы.
35
Славушка не заметил, как добрался до Успенского. Переехал Озерну, поднялся в гору, остановился перед сторожкой.
Недавно здесь стояла виселица. И Алеша и Савушкин погибли удивительно нелепо. Савушкин вообще ни в чем не был виноват, да и Алеша мог бы жить. Жестокость? Да. Но есть жестокость необходимая, и есть жестокость ненужная…
Славушка крикнул:
— Дядя Гриша!
Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился, будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.
— Прибыл?
— Велели лошадь тебе отдать.
Взял повод и сразу повел лошадь куда-то на село, а Славушка, точно и вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.
Мама дома, пожалуй, для него это главное. А мама даже не поцеловала, только погладила по руке.
— А Петя?
Петя, как всегда, при деле, вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все остальные на месте. Павел Федорович ходит да позвякивает ключами; Марья Софроновна на кухне рядом с Надеждой, то редьки себе натрет, то за капусткой пошлет, пьет рассол корец за корцом, привередничает; Прасковья Егоровна лежит, задыхается, немытая, неприбранная, сводит с ней счеты невестка.
Вера Васильевна пыталась взять на себя заботу о свекрови, принесла таз, ведро воды, мочалку. Марья Софроновна вывела невестку из комнаты.
— Мамашу предоставьте мне, вам с ней не справиться.
— Не пачкайтесь, — поддержал Павел Федорович жену. — Федор вернется, не простит, если позволю вам грязь подбирать…
Не подпустили Веру Васильевну к свекрови.
На селе тишина безвременья, точно все замерло перед приближающимися событиями, и нарушалась она только мелкими происшествиями.
Вскоре по возвращении Славушки к Вере Васильевне прибежала почтмейстерша.
Почта поступала в Успенское от случая к случаю, какими-то неведомыми путями; то забрасывали пачку «Призыва», издававшейся в Царицыне белогвардейской газетки, то неведомо кто доставлял сверток с «Правдой» и «Известиями», письма приходили и с советского севера, и с белогвардейского юга, одни письма почтмейстерша отдавала адресатам, другие уничтожала, поступала, как ей попричтится, ее отдаривали, и почтмейстерша обнаглела, принялась письмами торговать, — «голову из-за чужих писем подставлять не хочется…» — с кого брала крынку сметаны, с кого старый ботинок, годится подлатать туфли!
Она посочувствовала Вере Васильевне: «Трудно вам, понимаю», — и показала конверт с адресом, надписанным рукой Федора Федоровича.
— Спасибо.
— Гуся!
— Какого гуся?
— Могу отдать за гуся. Знаете, что мне будет от белых, если узнают, что передаю письма из Красной Армии?
Гуся у Веры Васильевны не было, она направилась было за гусем к Ореховым.
— Вы куда?
— Гуся покупать.
— А на что будете менять?
— На блузку.
— Блузку я и сама могу взять…
Письмо четырехмесячной давности из-под Полтавы. Федор Федорович командовал там кавалерийским эскадроном, писал, что белые могут докатиться даже до Орла, но все равно их песенка спета…
Петя и Федосей вернулись затемно, приволокли на себе один плуг, а второй оставили в поле. Перед самыми сумерками к ним подъехал какой-то отряд, человек двадцать, белые или красные, они не разобрались, лошадей выпрягли и угнали, вот они и тащили плуг. Павел Федорович с Федосеем пошли за вторым: «На темноту рассчитывать нечего, унесут». Федосея и Петю ругать не стал: «Что можно — сохрани, но зря не гомони».