Двадцатые годы, стр. 27

17

Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя. Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.

Мальчик соскочил с дивана, — штаны, рубашка, туфли на веревочной подошве, — скользнул в окно и был таков!

Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много. Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и делопроизводители во главе с Дмитрием Фомичом таскали бумаги, всякие там папки и пачки, миру на удивленье, сколько уже накопилось дел, навалом складывали документы в телеги и опять несли.

Мальчик встал меж телег, Дмитрий Фомич не обратил на него внимания. Ни Быстрова, ни Данилочкина, ни Еремеева нигде не было видно.

Он пошел прочь, чувствуя себя очень одиноким, — эвакуируются, а до него никому никакого дела, ему даже эвакуироваться не нужно.

В доме все еще спали, но от коровника шаркала Надежда с ведром, ее сопровождал Павел Федорович, впрочем, не ее, а молоко, обычно коров доила Марья Софроновна, но иногда Павел Федорович жалел жену, не будил, посылал Надежду, в таком разе вставал сам присмотреть за Надеждой, чтоб не отлила Федосею, не отпила сама.

Павел Федорович осклабился:

— Удирают?

— Уезжают.

— Через час здесь от них ни следа.

— Нет, у них здесь еще дело.

— Дело?

— Жечь будут.

— Чего? Бумаги?

— Бумаги увезут, дома.

— Какие дома?

— Кулацкие. Не оставят ни одного хорошего дома, чтоб деникинцам негде квартироваться.

— Брось, не может того быть…

Ничего похожего Славушка не слышал, да и Павел Федорович не поверил ему, но тревога все-таки закралась: а вдруг…

— Поди, поди послушай, — деловито сказал Павел Федорович. — В случае чего прибежишь.

Славушка никуда не пошел, и Павел Федорович успокоился, — значит, и Славушка, если и слышал что, не принял такой угрозы всерьез.

Вера Васильевна тоже встала, она упрекнула сына:

— Ты бы хоть каким-нибудь делом занялся…

Петя собирался на хутор, ему всегда находились дела по хозяйству, но что делать Славушке, она и сама не знала.

Напились чаю — вот уже с год вместо чая заваривали пережаренную морковь, с молоком напиток получался не такой уж невкусный, особенно с ржаным хлебом, с медом, мед подавали в сотах, потом воск собирали и перетапливали.

Петя ушел на хутор. Пешком. Помогать сторожить сад. Яровые яблоки поспели, подростки и девки лазали их воровать днем, ночью боялись собак и дробовика.

Славушка еще раз сходил к исполкому. Дмитрий Фомич сидел на передней подводе. Он опять не заметил мальчика. Обоз с бумагами тронулся и исчез под горой.

Но и для Славушки нашел Павел Федорович дело.

— Не съездишь с Федосеем? Хочу послать с яблоками…

На этот раз Славушке предназначалась роль представителя торгового дома Астаховых, утром Павел Федорович караулил, чтоб Надежда не украла молоко, а теперь направлял Славушку с Федосеем, чтоб тот не прикарманил выручку.

— Смылись твои опекуны, теперь у тебя развязаны руки. Поедешь?

А почему бы и не поехать?… Веселей, чем сидеть дома.

— Поеду.

Но тут «тук-тук, тук-тук…». Стучит-постукивает култышка дяди Гриши. Он без спроса входит на чистую половину, без спроса открывает дверь в залу.

— Тебе чего? — недовольно спросил Павел Федорович, после эвакуации исполкома Григорий мог прийти лишь от самого себя, можно перед ним не заискивать.

Григорий пошевелил губами:

— Пест, пест…

Приложил палец к губам, подмигнул, показал куда-то себе за ухо.

— Чего? — хмуро переспросил Павел Федорович.

— Мне бы Вячеслав… Николаича! — с усмешкой произнес Григорий. — Кролики.

— Чего кролики?

— Разбежались. Не поймать при одной ноге. Помочи прошу у Вячеслав Николаича…

Славушка встрепенулся.

— Пойдем, дядя Гриша.

Выскочил опрометью, Григорий поскрипывал сзади деревянной ногой.

— Да погоди ты, Вячеслав… Славка!

— Ну?

— Степан Кузьмич приказал втихую позвать, в комитет партии созывает.

Славушка ворвался в помещение волкомпарта.

Там находились все комсомольцы, что жили в Успенском, и, конечно, откуда его только черти принесли, всюду успевающий Саплин.

Быстров вошел вслед за Славушкой, стал у стола, невеселыми глазами посмотрел на комсомольцев.

— Товарищи! — сказал он. — Нам приходится временно оставить Успенское. Временно оставить нашу волость без Советской власти. Неизвестно, как скоро придут деникинцы, но вы должны быть готовы. Первое ваше испытание…

В голубых глазах Быстрова отчаяние.

— Мы ушли… — Он поправился: — Уходим. А вы остаетесь. Будете вести себя разумно, деникинцы не обратят на вас внимания. Если случайно услышат о ком-нибудь, что он комсомолец, ответ прост: записывали всех, записали и меня. Но вы коммунисты. Вы стали коммунистами раньше, чем стали взрослыми. Жить надо тихо, но не идти на службу к врагу. Если что понадобится, вам дадут знать. Мы хотим вас сохранить, и вы обязаны подчиниться. У коммунистов еще большая дорога. А теперь — по домам… — Он подходит к каждому и каждому пожимает руку. — Расходитесь. По одному.

— Задержитесь, — говорит Славушке Степан Кузьмич, подходит к двери, закрывает плотнее. — Слушай внимательно. — Глаза все такие же, голубые и печальные, но глядит он в твои глаза и, кажется, читает все твои мысли. — Никуда мы не уходим, будем по логам да задворьям скрываться. Тебе — ждать. Все примечай и на ус мотай. Поручения будут, а пока что через день за реку, часов около пяти, на опушке, повыше усадьбы Введенского.

— А меня Пал Федорыч по деревням посылает, — пожаловался мальчик.

— Зачем?

— Яблоками торговать.

— Отлично, — похвалил Быстров. — Поезжай, прощупай настроение, приглядись, кого куда клонит… Веди себя умненько, ни с кем не ссорься, не спорь. Ваш дом обязательно под постой какому-нибудь начальству отведут… Смекнул? Беги!

Теперь Славушке не скоро придется здесь побывать. Стены, выбеленные серой известью, грубка о четырех углах, скамейки… Что хорошего? А грустно…

Возле дома телега, накрытая выцветшим белесым рядном, с впряженным в нее Орленком, старым мерином, на котором нельзя уже ни пахать, ни гулять, можно только не спеша тащиться по деревням.

Федосей сидел на приступке, вытянув ноги по земле.

— Пришел? — незлобиво спросил он, моргая своими собачьими глазками. — Пал-то Федорыч бесится, стал быть, не доверяет мне одновча.

Павел Федорович ждал Славушку, яблок в лавке гора, яблоко легкое, яровое, даром сгниет.

— Яблоки набирай чохом, просом или рожью — мера за меру, на яйца — гарнец десяток.

Орленок тронул с места иноходью, Федосей на облучке за кучера, Славушка барином на возу.

Семичастная. Народу на улице нет. Но Федосей откидывает рядно и… поет. Тоненьким сдавленным фальцетом:

Только что никого не было, а девок уже видимо-невидимо, кто с рожью, кто с пшеном, а кто и с яичками, всем хочется погрызть яблочков. «Стой, мил-лай!… Гарнец — десяток. Известно чего, яиц. Курячьих, курячьих…» Откуда-то из-за изб высыпали ребятишки. Почем наливные? Завтра сгниют, а сегодня сжуют. Федосей расхваливает товар, а его не надо хвалить. Яблочки так себе, слабое яровое яблочко, да еще вперемежку с падалицей. Славушка знай себе орудует гарнцем. Ссыпает зерно, накладывает яблоки. Вот тебе и задание по изучению настроений. Торговля с возу! Эй вы, купчики-голубчики… Тпру!