Двадцатые годы, стр. 147
Отдал дань недавнему прошлому. Бессмертны подвиги комсомольцев в боях с полчищами Деникина. Голод и разруха не остановили движение трудящихся к победе. Ни кулацкие мятежи, ни эпидемии тифа не смогли нас сломить…
Взволнованно говорил о задачах, стоящих перед комсомолом. Восстановление разрушенного войной народного хозяйства. Активное участие в субботниках. Создание товариществ по совместной обработке земли. Пропаганда агротехнических приемов земледелия. Создание кружков ликбеза. Шефство над неграмотными. Культурно-просветительная работа в избах-читальнях и библиотеках. Подготовка кадров. Учеба на рабфаках…
Нет, ничто не было упущено, и ельчане, и малоархангельцы искренне аплодировали Кобяшеву.
А сам он, круглолицый, розовощекий, уверенный в себе, стоял на трибуне, снисходительно посматривал на сидящих перед ним мужичков и учил их уму-разуму.
Съезд катился по проторенной колее, а малоархангельцы и Рыжаков вкупе с ельчанами вели между собой переговоры, кого избрать и кого провалить при выборах губкомола.
И вдруг перед заключительным заседанием объявляют: члены и кандидаты партии — на заседание фракции!
Коммунистов собрали в обыкновенном классе с партами и школьной черной доской.
— Садитесь!
За учительским столиком — типичный гимназический учитель, только что не в вицмундире, с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в черной тужурке, в черных брюках — Попов, заведующий агитпропом губкомпарта.
— Итак, товарищи, предстоит обсудить состав губернского комитета. Называйте кандидатов.
Шульман назвал Кобяшева, а Кобяшев Шульмана.
Поднял руку Шифрин:
— Я бы предложил взять за основу старый состав и добавить к нему…
Рыжаков оглянулся на Славу и тоже поднял руку.
— А у вас что?
— Список…
— Давайте!
Собрание Попов вел железной рукой.
Называл фамилию и строго смотрел в зал.
— Есть отводы?
Тщетны были попытки малоархангельцев и ельчан изменить состав губкомола.
— Шифрин?
Тут уж Слава не выдержал.
— У меня есть… Он приезжал к нам в уезд накануне Десятого съезда партии. Выступал против платформ Ленина…
Вместе с Сосняковым выводил он Шифрина в Корсунском из школы.
— Но ведь он подчинился решениям съезда? — спросил Попов Ознобишина и тут же обратился к самому Шифрину: — Вы на какой позиции сейчас, товарищ Шифрин?
— На партийной, — торопливо отозвался Шифрин. — Ознобишин передергивает!
— Вот видите? — укоризненно сказал Попов и представил слово Кобяшеву.
— Шифрин порвал с отцом! Понимаете, товарищи? Порвал с родным отцом, которого захлестнула мелкобуржуазная стихия! Нашел в себе силы уйти из семьи…
Затем стал рассказывать о том, как Шифрин, выехав с отрядом для усмирения кулацкого восстания, был послан с особым заданием на станцию Змиевка, встретил по пути обоз с оружием, убедил крестьян разоружить белогвардейцев и доставил оружие в расположение Красной Армии.
Слава слушал и не верил своим ушам, а Шифрин скромно сидел за партой.
— Один, безоружный, не побоялся белогвардейского конвоя, — продолжал Кобяшев. — Что еще добавишь?! А что касается дискуссии о профсоюзах, он действовал в рамках партийного Устава, и те, кого он поддерживал, остались в рядах партии…
— Дискуссия закончена, — сказал Попов. — Шифрин неплохо редактирует газету, и губком партии рекомендует оставить его в списке.
Слава опять поднял руку.
— Что еще?
— Шифрин не пользуется нашим доверием, — упрямо повторил Слава. — А что он порвал с семьей, нисколько его не украшает. Как же это он бросил на произвол судьбы своих сестер и братьев?
— "Нашим доверием"! — передразнил Попов, обрывая Ознобишина. — Мы знаем Шифрина…
Да, Попов далеко не Шабунин и даже не Кузнецов, те тоже умеют приказать и настоять, но предпочитают убедить и доказать, а этот не очень-то заботится о том, что могут о нем подумать те, кому думать, по его мнению, не положено.
— Кто за то, чтобы оставить Шифрина? — спросил Шульман. — Кто против?
Слава не ожидал, что после выступления Попова против Шифрина проголосует чуть ли не половина присутствующих.
— Что за недисциплинированность! — Попов досадливо поморщился. — Вы — коммунисты, и губком предлагает вам голосовать за… За! За! — несколько раз повторил он. — В порядке партийной дисциплины!
— Так как, товарищи, переголосуем? — спросил Шульман, скромно потупив глаза. — Кто за Шифрина, поднимите руки еще раз!
И Слава нехотя поднял руку и проголосовал и за Шифрина, и за Шульмана.
34
— К вам тут заходили двое, — сообщила Эмма Артуровна, вопросительно взглядывая на Славу. — Обедать будете?
Он пораньше вернулся домой, чтобы выспаться, наутро ехать в Жерновец — малознакомое село, где комсомольцы арестовали попа, заперли в церкви и никого к нему не пускают.
— Что за люди?
— Пожилые. Должно быть, по делу, серьезные очень. Сказали, зайдут еще.
— Ладно, Эмма Артуровна. У меня еще дел… — Он выложил из карманов всякие бумажки. — Выспишься тут, — сказал самому себе Слава и принялся читать инструкцию губкомола о проведении недели сближения союзной и несоюзной молодежи.
Эмма Артуровна потопталась и ушла, Слава поглядел ей вслед, перевел взгляд на окно и залюбовался узорами мороза на стекле.
Была у него такая дурацкая манера: заметит какой-нибудь пустяк и рассматривает — звезду за окном или воробья на подоконнике, а то так и задумается над тем, как это морозу удается рисовать такие симметричные узоры.
Сидел и рассматривал заиндевевшие стекла, пока не услышал, как за его спиной стукнула дверь.
Обернулся — Степан Кузьмич!… И Пешеходов… Кузьма… Кузьма… Слава не помнил его отчества… Директор Моховского конесовхоза. Оба в валенках, в полушубках, замерзшие, злые.
— Принимаешь гостей?
Слава вскочил, засуетился.
— Раздевайтесь. Откуда? Вот не ждал…
Оба облегченно вдохнули в себя теплый воздух, побросали на кровать полушубки и принялись рассматривать Славу.
— Что вы так смотрите?
Пешеходов выглядит вполне благополучно, хотя на лице у него недовольное выражение, а вот Степан Кузьмич совершенно несчастен: мертвенно-серое лицо и до невозможности тусклые глаза.
— Смотрю, кем ты тут стал, — хрипло говорит Быстров.
— Кем же я могу стать?
— Бюрократом. Как и все тут.
— А здесь все — бюрократы?
Быстров приказывает Пешеходову:
— Расскажи, Кузьма…
Не было у Быстрова существа дороже, чем его Маруська, для него она была лучшей лошадью в мире. Когда Быстрова сняли с работы, он увел Маруську к себе в Рагозино. Некоторое время никто о лошади не вспоминал. А неделю назад в Рагозине появился милиционер из соседней Покровской волости, привез предписание забрать у Быстрова лошадь и сдать в Моховский совхоз. Быстров было заартачился, потом хотел застрелить Маруську, но не поднялась рука, кинулся к Пешеходову. «Кузьма, пойми…» — «Я бы рад оставить тебе кобылу, да не в моей власти дарить государственных лошадей». — «Кузьма!…» — «Хлопочи в Малоархангельске». Быстров всегда был в добрых отношениях с Пешеходовым, тот согласился поехать вместе с Быстровым в Малоархангельск, сказать, что совхоз обойдется и без быстровской кобылы, однако в уездном исполкоме стояли на той же позиции, на какой всегда стоял сам Быстров: нельзя оставлять кровных лошадей у частных владельцев. «Это я-то частный владелец?» — «А кто же вы? Это же злоупотребление — пользоваться такой маткой для разъездов». Не помог и Пешеходов!
Степан Кузьмич оттолкнулся рукой от стены.
— Мне без этой лошади жизнь не в жизнь…
Нет, это не тот Быстров, который на митингах зажигал мужиков революционным огнем, жизнь сломала его.
— А с Афанасием Петровичем говорили?
— Сказал, что не вправе дарить лошадей.
— Но ведь он действительно не вправе…
— Попроси он меня еще год назад, я бы ему десяток лошадей предоставил!
Быстров все еще жил в восемнадцатом году, а шел уже двадцать второй…