Двадцатые годы, стр. 142
31
Слава ушел подальше, выбрал место в саду, где трава выкошена не слишком старательно, лег и устремил взор на вершины берез, купающихся в голубом небе.
По щеке пополз муравей. Слава смахнул муравья.
Так что же есть долг?
Ему предстоит проверить донос. Никуда не денешься. Это тоже входит в круг его обязанностей. До чего тягостно…
— Ты забываешь о своем долге!
Кто это?
Перед ним стоит Никита Ушаков.
— О каком таком долге?
— Подавать всем пример…
— Да в чем дело?
— Секретарь укомола ворует яблоки!
— Ты в уме?
— Я-то в уме, а ты свой растерял!
— Иди-ка ты…
То, что Слава принял за палку, угрожающе нацелилось в него.
— Перестань безобразничать с ружьем! — крикнул Слава. — Тоже мне собственник!
— А я требую, чтобы ты немедленно убрался из сада!
— И не подумаю!
— Тогда я буду стрелять!
— Ну, посуди сам, завполитпросветом укомола стреляет в своего секретаря?
— В данный момент я не завполитпросветом.
— А кто же ты?
— Арендатор!
— Это ты арендатор?
— Да, арендатор, член садовой артели, совладелец сада.
— Ты владелец сада?
Ушаков смутился.
— Ну, не сада, а урожая. Совладелец урожая.
Слава засмеялся:
— Ох, Никита, Никита! Ну что нам с тобой делать? Собираешься торговать яблоками, грозишь убийством…
— Иди к черту! — завопил Ушаков. — Оно у меня не заряжено! Но все равно я заставлю тебя уйти…
Слава нисколько не сердился на Ушакова, даже любил его, звонкоголосый Ушаков только делал вид, что всерьез охраняет сад, а на самом деле всем мальчишкам позволял воровать яблоки, бедность заставляла кричать, он рассчитывал после продажи урожая поправить свои дела и отремонтировать дом матери.
Странный человек Никита! Удивительно правдив, ради идеалов, о которых он говорит, не пожалеет жизни, в этом уверен не один Слава, а с другой стороны — крохобор, хватается за каждый мизерный приработок, не успеет получить паек, сразу же уносит домой…
Товарищи смотрели на его странности сквозь пальцы, но когда-нибудь должен же прийти им конец! Теперь такой повод появился, потому-то Слава и выбрал для своих раздумий сад, охраняемый Ушаковым, впрочем, сад тоже один из поводов для решительного разговора.
В кармане у Славы полученное накануне письмо — увы, анонимное, — в котором неоднократно повторялись «доколе», «до каких пор» и «сколько можно», обращенные в адрес Ушакова.
Письмо принесла Франя, оно было адресовано «Укому РКСМ» — ее обязанность отвечать на письма, однако, уяснив его важность, она тотчас пошла к Ознобишину.
— Дождались! — с сердцем воскликнула Франя, и Слава согласился, что «дождались».
Некий доброжелатель, отдавая должное работе Ушакова на ниве политического просвещения, недоумевал, как можно совмещать эту работу «со всякими нечестными», так значилось в письме, «заработками»: Ушаков «состоит в артели, снимающей фруктовый сад с целью выгодной продажи урожая», Ушаков «за вознаграждение обслуживает зажиточных хозяев в своей деревне» и, наконец, «получает плату за участие в церковном хоре»; в заключение неизвестный адресат спрашивал: «Совместимы ли эти проступки с высоким званием комсомольца?»
Теперь, после анонимки, нельзя было мириться с участием Ушакова в аренде сада, а разоблачение других проступков предвещало явный скандал.
— Что делать? — задали себе один и тот же вопрос и Ознобишин и Железнов.
Договорились обсудить анонимку на ближайшем заседании комитета.
— А не лучше ли, — предложил Железнов, — посоветоваться сперва с Афанасием Петровичем?
К Шабунину Слава и отправился с анонимкой.
— Почитайте…
— Ну а сами-то вы верите Ушакову? — неожиданно спросил Шабунин.
Это был ответственный вопрос, решалась не только судьба Ушакова, но и определялось отношение Ознобишина к людям.
Слава с надеждой посмотрел в глаза Шабунину.
— Я-то верю…
Шабунин слегка улыбнулся.
— В таком случае вместе с Ушаковым проверь обвинения по всем пунктам и только тогда уже выходи на комитет.
Шабунин и побудил Славу размышлять о своем комсомольском долге, и в укомоле, и дома, и в саду…
— Ты уйдешь? — спросил Ушаков дрожащим голосом. — Я тебя честью прошу!
— Отвяжись! — рассердился Слава. — Нужны мне твои яблоки!
— Пойми ты, — взмолился Ушаков. — Сегодня мой черед сторожить. Зайдет кто из артели, увидит тебя, подумают, что я или на сторону продаю, или товарищей угощаю.
— Ну и пусть!
— Выгонят меня из артели!
— Черт с ней, с твоей артелью! — огрызнулся Слава. — На вот, читай! — И протянул злополучное письмо.
Слышно было, как стукнулось о землю упавшее яблоко.
— Это правда? — жестко спросил Слава.
— Сам знаешь, что правда, — отвечал Ушаков и вдруг задумался. — А впрочем, что именно?
— Ну об артели я знаю, — сказал Слава. — А вот насчет хора и на кого это ты работаешь у себя в деревне?
— В хоре я действительно пою, — признал Ушаков, — а в деревне вскопал огороды двум хозяевам.
Слава не понимал: умный, интеллигентный, может быть, самый интеллигентный юноша в Малоархангельске — и гонится за каждой копейкой!
— Ну на что тебе деньги? Ты же получаешь жалованье…
Ушаков насупился.
— На дом.
— Какой дом?
— Надо поставить дом.
— Так уж не терпится стать собственником?
— Ладно, пойдем!
— Куда?
— Ко мне.
Хотя жил Ушаков в двух верстах от города, никто у него не бывал, ходить к нему было незачем, все дни он проводил в городе, в укомоле, а выпадало свободное время, тратил его на свои проклятые приработки.
— Подожди, — попросил Ушаков…
Скрылся меж деревьев. Слава догадался — побежал звать сменщика. Вернулся в сопровождении какого-то малоархангельского мещанина, пожилого, угрюмого, в черном картузе и потрепанном пиджаке.
— Неотложное дело, Парфен Лукьянович, — объяснил он в присутствии Славы. — Часа через два вернусь, отдежурю за вас ночь…
Пыльное шоссе — до деревни рукой подать, и все же надо быть энтузиастом, чтобы каждую весну и осень по два, а то и по три раза на день месить на этой дороге грязь…
Слава по дороге расспрашивал:
— Дома у тебя мать?
— И сестра.
— Большая?
— Тринадцать.
— А мать старая?
— Не такая уж старая, больная, не может работать в поле.
— А отец?
— Завалило в шахте.
— И вы вернулись сюда?
— Маме нечего делать в Горловке…
Ушаков не любил говорить о себе.
Деревня появилась как-то внезапно. Невзрачные избы, редкие деревца, колодец с журавлем.
— Пришли, — сказал Ушаков.
Он неуверенно посматривал на бурый стожок.
— Вот и мой дом…
Нет, это не стожок, а жилье. Несколько вкопанных в землю бревен, поверх конусообразная крыша, крытая бурой соломой, и, только внимательно всмотревшись, заметишь над самой землей два крошечных оконца.
— Это твой дом?
Ушаков потянул на себя низенькую дверь, сбитую из трухлявых досок…
Такой бедности Слава еще не видывал! Небольшой стол, скамейка, полка на стене, обмазанная глиной печь, на которой кто-то спит, и между окон сундучок на земляном полу. Но стол выскоблен, доски золотятся, на земляном полу ни соринки, стекла в окнах протерты до блеска, занавеска над полкой бела…
Со скамейки привстала старушка, на редкость аккуратная, в чистом ситцевом платье.
Ушаков тоже ведь всегда в белоснежной рубашке, всегда тщательно подстрижен, всегда его голубоглазое лицо открыто и ясно.
И не то удивительно, что он тщательно следит за собой, а то, как ему удается, живя в такой каморке, соблюдать эту необыкновенную чистоту, да и вообще непонятно, как могут жить в такой тесноте три человека.
— Это, мама, мой товарищ, — сказал Никита, — вместе работаем, — повернулся к Славе. — Видишь? Обязательно нужно построить дом, дольше здесь зимовать нельзя.
Возвращаясь в город, Ушаков вслух занялся арифметическими выкладками: урожай в саду предполагается такой-то, на двенадцать человек членов артели придется по столько-то; двум хозяевам у себя в деревне он действительно вскопал огороды, работал по ночам, а двум помог убрать огурцы и капусту, заплатили досками и кирпичом, материалы лежат у старых хозяев; в хоре поет потому, что платят.