Двадцатые годы, стр. 138
— А какое ты имеешь право брать у меня что-нибудь без спросу?
Впервые за весь разговор Семин снисходительно улыбается.
— Но я же не для себя, а для дела.
— Для какого это дела?
— Распространение контрреволюционной литературы.
— Шутишь?
— Нет. — Семин кладет перед собой лист бумаги. — Давай уточним, при каких обстоятельствах попала к тебе эта книжка.
— Это что — допрос?
— Если хочешь — допрос, дело серьезней, чем ты думаешь, даже досадно, что ты сам не разобрался во вражеских происках.
— В чем же это я не разобрался?
— Отвечай лучше по существу, так мы скорее доберемся до истины.
Слава начинает нервничать, впрочем, он давно уже нервничает, — что за странная и глупая история!
Семин записывает вопрос:
— Значит, тебе эту книжку подарили Федоровы!
— Да.
— Кто именно?
А кто, правда, подарил ему эту злосчастную книжку? Федоров? Нет, все-таки не он, зачем же его подводить, тем более что Слава не сомневается в невинном характере подарка.
— Оля.
— Что за Оля?
— Племянница. Племянница Федорова.
— Это еще что за племянница?
— Обыкновенная племянница. Приехала к ним погостить.
— Откуда?
— Что — откуда?
— Откуда приехала?
— Не знаю. Кажется, из Крыма.
— Из Крыма?
— Как будто они сказали, что из Крыма.
— А ты читал эти стихи другим?
— Читал.
— Вот видишь, не только сам, но и другим читал контрреволюционные стихи.
— А что в них контрреволюционного?
— А это не нашего с тобой ума дело, я тебе уже сказал, что этот поэт расстрелян за контрреволюцию.
— Очень жаль.
— Тебе его жаль?
— Жаль, что поэты занимаются контрреволюцией.
— Это тоже не нашего ума дело.
Семин берет новый лист.
— А зачем тебе эта Оля дала книжку?
— Я уже сказал, мне понравились стихи…
— А она не просила тебя передать кому-нибудь эту книжку?
— Для чего?
Семин слегка отодвигается от стола и проникновенно смотрит в глаза Славе.
— Ты честно разговариваешь, Ознобишин?
— Да ты что?! — Слава вспыхивает. — Какие у тебя основания…
— Не ерепенься, не ерепенься, — останавливает его Семин. — Тебя тоже можно было бы привлечь, но Шабунин велел тебя не трогать.
Ах, так вот почему Семин беседует с ним так снисходительно, это Афанасий Петрович верит Славе, Афанасий Петрович, а не Семин…
— Значит, она никому не просила передать книжку?
— Нет.
— А теперь возьми ее и внимательно посмотри на обложку.
Слава смотрит… Нет, он не видит ничего, что могло бы привлечь его внимание.
— В каком году издана книжка?
— В тысяча девятьсот двадцать первом.
— Где?
А ведь не обратил внимания ни на дату, ни на место издания!
— Берлин.
— Вот то-то и оно-то! Как могла эта книжка попасть в Россию? Только через белогвардейцев. Откуда приехала твоя Оля? Соображаешь? Была в Крыму, где находились врангелевцы. Там ее и завербовали. Получила от них книжку, а зачем привезла — предстоит еще докопаться…
Перед Ознобишиным открывается бездна, Славе и самому уже не приходит в голову, что книжка к Оле попала из нейтральных рук или куплена в магазине…
— Вполне возможно, что она прибыла сюда с определенным заданием, — продолжает Семин. — Может быть, это шифр. Может быть, в стихах этих что-нибудь заключено…
— Что же ты собираешься делать? — робко спрашивает Слава.
Он уже верит Семину, уже не допускает иного толкования!
— Начнем следствие, заставим сознаться…
Слава уже забыл, что он только что возмущался тем, что Семин без спроса забрал у него книжку.
— А книжка?
Семин не спеша потянул книжку из его рук.
— Это же материал для следствия…
Он снисходительно смотрит на Славу.
— Что ж, можешь идти. Впредь тебе наука. Подписывай показания, и — никому ни слова.
Слава даже высказывает Семину свое удивление:
— Как это ты до всего докопался?
— А у нас, как в аптеке, точность и быстрота, — самодовольно констатирует Семин.
Растерянный Слава бредет в укомол.
— Созидающий башню сорвется, — вспоминается ему строка из книжки…
И как-то, сначала смутно, а потом все явственнее вспоминаются другие стихи, из-за которых у него тоже были неприятности.
Он помнит эти стихи. «Двенадцать». Поэма малознакомого Блока.
Он поссорился тогда со своими одноклассниками. Но не захотел им уступить и не уступил.
Казалось бы, какое отношение имее. Исус Христос к Революции? Однако же Слава почувствовал, что этого Христа гонит вперед ветер Победившей Революции!
А в стихах, о которых с ним говорил Семин, было что-то вычурное.
За эти стихи он не посмел вступить в бой. И правильно, что не посмел. Он даже рад, что избавился от этих стихов. Жаль только Олю, милую девушку, на которую обрушилась такая беда. Может быть, Семин тоже не хочет неприятностей Оле, а вынужден причинять…
А Семину не жаль ни Олю, ни Славу, он вообще никого не жалеет, Семин выполняет свой служебный долг.
30
На этот раз Ознобишина вызвал не Шабунин, а Кузнецов, Афанасий Петрович в отлучке, опять уехал в Куракинскую волость, не могут там угомониться эсеры, все время будоражат мужиков, едва не сорвали весенний сев, «чего, мол, зря сеять, все равно все отберут», и теперь мужики грозили неуплатой продналога: «Не уплатим, и баста, ныне отряд с винтовками против мужиков не пошлют, а пошлют, так у нас обрезы недалеко запрятаны». К тому же у местных эсеров сохранились связи с Москвой. Чуть где перегиб, сразу письмо, а то так и телеграмму в Москву, и оттуда строжайшее указание: «Не допускать, исправить, наказать виновников беззаконий». У всех еще в памяти тамбовское восстание, Антонов убит, а кулацкие шайки еще бродят в тамбовских лесах. Шабунин часто ездит в Куракино — Слава всегда удивляется этому человеку: как бы он ни был возмущен или разгневан, никогда не поднимет голоса, не пригрозит, говорит мягко, убедительно, даже ласково, этот наставник посерьезней Быстрова.
А что касается Кузнецова… Кузнецов резче, категоричнее, чем Шабунин, с Кузнецовым говоришь, и все время такое ощущение, точно он мысленно смотрит на часы. Впрочем, Слава и Кузнецова уважает, человек начитанный, справедливый, зря не накричит.
— Садись, Ознобишин, — скороговорочкой роняет Кузнецов и сразу же: — Что это там у вас происходит в Луковце?
А в Луковце, в Луковской волости, ничего не происходит, в том-то и беда, что ничего не происходит, совсем вяло движется работа, слабая организация…
О том и говорит Кузнецов:
— Что-то не слышно боевых голосов в Луковце, живут, как в девятнадцатом веке.
— Мы собираемся туда, — оправдывается Слава. — Примем меры, расшевелим…
— А удастся? — спрашивает Кузнецов. — Что-то я сомневаюсь!
— Почему же? — бодро возражает Слава. — Мы их расшевелим, сменим руководителей, найдем более инициативных…
— И опять ничего не получится. А ты не обращал внимания, что в Луковце повысилась смертность среди молодежи? Протасова знаешь?
— Это который был секретарем комсомольской ячейки в школе?
— Он самый.
— Так он уже утонул.
— А о Водицыне слышал?
— Нет.
— Вот то-то что нет. Был в Луковце такой комсомолец, не ахти какой активный, но честный парень, принципиальный…
— Почему был?
— А потому, что тоже умер. Врача не вызвали, поболел три дня и помер.
Слава не улавливает связи между этими случаями.
— А сколько всего комсомольцев в Луковце?
— Слабая организация, человек тридцать.
— А было?
— В начале года человек шестьдесят.
— Куда ж половина подевалась?
— Кто уехал, кто женился, а кто просто не захотел больше состоять.
— А связи между этими покойниками и выбывшими ты не улавливаешь?