Двадцатые годы, стр. 133
Принес в кувшинчике меду, взглянул испытующе на Славу.
— А может, чего покрепче?
— Я не пью, — отказался Слава, он и вправду с тех пор, как расстался с Быстровым, забыл даже запах самогонки.
— Оно и правильно, — согласился Павел Федорович. — Божий дар зря переводить незачем.
Съели кашу.
— А я тебя вот что хочу спросить, Николаевич, — кафтан-то по всем швам трещит?
Слава сперва не понял:
— Какой кафтан?
Павел Федорович усмехнулся.
— Наше вам с кисточкой! Не понимаешь? Не может того быть! Ежели Быстров на кафтане главная пуговица, так не на что застегиваться…
Тут до Славы дошло, на что намекает Павел Федорович.
— Пуговица-то он, может, и пуговица, да теперь в пуговицах недостатка нет, найдется, что пришить.
— А может, мне тебя к своей бекеше пришить? — спросил Павел Федорович.
— Не продернется ваша нитка сквозь меня, Павел Федорович!
— Говорят, в Орле теперь вся торговля в частных руках. Сперва лавочка, потом магазин, а, глядишь, и все магазины твои. Мои родители по деревням ездили, пеньку скупали, а эвона какое хозяйство вымахали!
— Вы это к чему?
— Давай, парень, без обиняков, — сказал Павел Федорович. — Я мужик честный, а ты парень умный, чего тебе искать в твоем Малоархангельске? Быстров куда как силен был, а во что его превратили? Твоя партия похуже всякого помещика, дудишь в ее дуду, честь тебе и место, а запел на свой лад, сразу в тычки.
— И что же вы предлагаете?
— Покамест под ружьем шли, я сам тебе советовал держаться партии, а теперь можно бы ее и побоку. У тебя в уезде влияние, помоги отбить мельницу, а потом ко мне в компаньоны, мне без помощника не обойтись.
— На что это вы сманиваете Славу? — испуганно спросила Вера Васильевна.
— А на то, чтобы Вячеслав Николаевич побоку свою службу, — объяснил Павел Федорович. — Одному мне мельницу, может, и не отдадут, а в компании с вашим сыном мы ее заполучим, образуем какое-никакое трудовое товарищество по размолу муки высшего сорта, я на себя производство, а сына вашего в бухгалтера…
— А дальше?
— А дальше — вторую мельницу. Власть будет отступать, а мы подталкивать… — Павел Федорович облизал ложку. — Думаешь над моими словами? Побаловался, пошумел… На то и молодость! Однако взрослому человеку требуется что-то более прочное…
Слава молча собирал в миску куриные кости.
— Куда это? — удивленно спросил Павел Федорович.
— Для Бобки, — объяснил Слава. — Давно с ним не виделся. Пойду отнесу.
— Напрасно, — сказал Павел Федорович с усмешечкой.
— Почему напрасно?
— Пристрелили, — сказал Павел Федорович не без ехидства. — Невзлюбил свою хозяйку, вот Марья Софроновна и не захотела его кормить…
— Пойдем, мама…
— Я даже не знала, что Бобку собираются застрелить, — виновато сказала Вера Васильевна, выйдя в сени. — Я бы отдала его кому-нибудь…
— Она никого не пожалеет, держись ты от них подальше.
— Ты уедешь сегодня?
— Обязательно.
— Я хотела тебя попросить…
— О чем?
— Зайти к Ирине Власьевне.
— Это я и думаю сделать…
В тысячный раз перешел он по камням Озерну, поднялся в гору, садом пошел к школе.
Сад все такой же общипанный и ободранный. Шелестят лиственницы, привезенные откуда-то издалека помещиками Озеровыми. Цветут яблони, ветки на яблонях обломаны…
«Это Маруся обломала», — подумал Слава, только ей и могло прийти в голову проводить Ивана Фомича яблоневыми бело-розовыми цветами.
Слава вошел в школу. Пусто и чисто. Как всегда. Ступил на лестницу. Деревянная ступенька чуть скрипнула.
— Кто там?
— Это я, Ирина Власьевна.
Она узнала его голос.
— Слава?
Вышла из своей комнаты, но к себе не позвала, пошла в класс, тот самый класс, в котором еще недавно занимался Слава.
Полуденное солнце заливало класс неистовым светом, парты, окрашенные яркой охрой, ярко сияли, и даже черная классная доска блестела.
— Я была уверена, что вы зайдете, — звонко сказала Ирина Власьевна.
До чего же не соответствовали звонкому и ровному ее голосу тоскливые и пронзительные глаза!
Слава заставил себя заговорить:
— А как… как же все произошло?
— Сперва думали, простуда. Привезли из Покровского врача. Оказалось, брюшной тиф. Врача привезли слишком поздно, да у него и не было лекарства. Прободная язва…
— Он очень страдал? — почему-то шепотом спросил Слава.
— Не знаю…
И вдруг Слава понял, что ему следовало приехать раньше. Он ничем не мог помочь, зато Иван Фомич мог бы ему помочь. В чем? Он не знал, в чем…
Ирина Власьевна стала рассказывать о последних днях Ивана Фомича.
— Сперва мы не думали, что он так тяжело болен. Он много говорил о школе. О ремонте, о покупке новых учебников. Говорил, что попросит вас выписать из Москвы какие-то пособия…
Никитина не стало, а пособия и учебники, о которых он беспокоился, все равно нужны…
— А что вы собираетесь делать? — спросил Слава. — Может быть, нужна моя помощь?
— Нет, спасибо, — отказалась Ирина Власьевна. — Я уеду. Евгений Денисович какую-нибудь школу мне, конечно, даст, но все это уже не то.
— Хотите, я поговорю с Шабуниным? — предложил Слава. — Вас оставят здесь.
— Но Ивана Фомича я не заменю! — возразила Ирина Власьевна. — Нет, уеду… — Она вопросительно взглянула на Славу. — А сами-то вы что собираетесь делать?
— Ближайшие годы я посвящу комсомолу…
— А учиться?
— Конечно, — неопределенно ответил он. — Учиться тоже…
Ирина Власьевна испытующе смотрела на Славу.
— Вот что я хочу еще вам сказать… Не от себя. Вспоминая вас, Иван Фомич говорил лишь одно: все бы ничего, но ему не хватает образования.
Иван Фомич и после смерти подталкивал его к университету.
27
Слава постучал, ему не ответили, за дверью голоса, о чем-то спорят, постучал снова, и снова не ответили, приоткрыл дверь, заглянул — как всегда, у Шабунина народ, вошел, встал у стены.
Шабунин ребром ладони стучал по столу.
— А ты достань, достань, — твердил он, со злой усмешкой глядя на стоящего перед ним мужика с обвислыми рыжими усами. — Налог вы соберете, о том разговора нет, а остальной хлеб? На базар? Вы торговать научитесь!
— Девки румяна спрашивают, кольца…
— Вот я и говорю: достань!
— Дык откуда ж взять? — спросил рыжеусый с отчаянием.
— "Дык, дык", — передразнил Шабунин. — Поезжай в Орел, на складах полно этой дребедени…
Тут, перебивая рыжего, в разговор встрял пожилой мужчина в тужурке из синего сукна.
— А нам чего?
— А вам керосин давно пора вывезти с Верховья, — отрезал Шабунин. — Провороните хлеб, вызовем в уком…
Шабунин заметил Славу, он все замечал, только притворялся иногда, что не замечает.
— Тебе чего?
— Я попозже.
— Пришел — говори.
Шабунин никогда ничего не откладывал на «попозже», его слова прозвучали как приказ.
— Я насчет Колпны…
— Что там?
— Нет базы для пропаганды. Жалуются ребята, негде собираться, говорят. Везде народные дома, читальни, библиотеки, а у нас только околицы да завалинки, говорят.
— А вы чего смотрите? Езжай в Колпну, найди помещение и оборудуй нардом. Есть же там какие-никакие помещички. Поставь вопрос перед волисполкомом — помещиков выдворить, дом забрать…
— А куда выдворить?
— Это уж их забота. Грабь награбленное. Я, конечно, шучу, но не может быть, чтобы в Колпне не нашлось подходящего помещения. Да не на один день поезжай, а подольше, возьми кого-нибудь себе в помощь. Чтобы не просто ткнуть пальцем: вот вам дом, а осмотрись, привлеки народ, поищи в местных учреждениях мебель, обойдутся в исполкоме и без кресел. Поищите книги из помещичьих библиотек, заинтересуйте учителей, словом, чтобы все честь по чести, людям надо не указывать, а помогать.
— Значит, ехать?
— Иди на конный двор. Верхом-то ездил?
— Спрашиваете!