Двадцатые годы, стр. 132
— Евангелие.
— А это что?
— Переплет.
— Из чего переплет?
— Серебряный.
— А что за украшения?
— Бирюза, халцедоны.
— Драгоценные камни?
— Полудрагоценные.
— Что это вы прибедняетесь? Есть верующие, есть неверующие, а полуверующих не бывает. Драгоценные или не драгоценные?
— Ну, ценные камни.
— Так и говорите. Придется забрать.
— Не могу я отдать Евангелие, я без него службу справлять не могу.
— А мы ваше Евангелие не заберем, серебро с него только снимем.
И Еремеев рывком содрал серебряную ризу с Евангелия.
— Что ж это вы…
Отец Валерий даже всхлипнул.
— Для голодающих!
Отец Валерий тронул висевший у него на груди крест.
— Тоже прикажете снять?
Еремеев хищно взглянул:
— А он серебряный?
Но Данилочкин решил проявить великодушие.
— Крест-то лично ваш или церковный?
— Крест мне был пожалован…
— Ну носите себе на здоровье!
Немного ценностей наберется в обычной деревенской церкви, и пуда серебра не нашлось, ссыпали все в корзину, понесли в исполком, еще раз пересчитать и переписать.
— Я на минуточку, — сказал Слава Данилочкину. — Сейчас вернусь…
Огородами побежал домой.
Покуда он ходил от иконы к иконе, ему все больше становилось не по себе. Голод, голод… Это не просто слова, это жизни людей, это благосостояние государства. Трудно, значит, правительству, если оно решилось собрать золото, хранимое в церквах. Ценности, накопленные церковниками, — это в общем-то пот и кровь множества людей, отрывавших от себя последние копейки в пользу церкви. А ведь сколько золота еще у людей! Если бы все собрать…
Вот и у мамы лежит брошка, думал Слава. Воспоминание о свадьбе. Много, немного, но чего-то она стоит. А он знает и мирится с этим…
В доме тишина. Нигде никого. Федосея с Надеждой Павел Федорович послал на хутор полоть капусту. Одна Вера Васильевна мыла на кухне посуду.
Слава подбежал к матери, запыхавшийся, взволнованный.
— Мама, где твоя брошка?
— У меня.
— Отдай ее мне!
— Погоди, Слава, объясни.
— Видишь ли, мамочка, собирают золото для голодающих…
— Ты очень щедр! А если с нами что случится? Это все, что у нас есть на черный день.
— Он уже пришел, черный день. Не для нас. Для таких, как мы…
Вера Васильевна могла затеять разговор надолго, а Слава торопился, брошка нужна немедленно.
— Если ты не отдашь брошку, я уеду и ты никогда, — слышишь? — никогда уже меня не увидишь!
Из корзиночки с бельем достала Вера Васильевна металлическую коробочку с пуговицами, в этой коробочке и хранилась пресловутая брошка, завернутая в папиросную бумагу.
Так же стремительно, как бежал домой, Слава понесся в исполком.
Члены комиссии окружили стол, на котором разложены вещи из потускневшего серебра, дароносица, чаша для причастия, кадило, оклады с икон…
Введенский начисто переписывал акт об изъятии ценностей.
Данилочкин строго посмотрел на Славу.
— Где это ты пропадал?
Теперь следовало незаметно присоединить ко всем этим церковным вещам мамину брошку.
Он выбрал себе в соучастники Данилочкина и быстро положил брошку в дароносицу.
— Василий Семенович, тут еще какая-то брошь. Похоже, что с бриллиантами.
Данилочкин догадался, кто ее принес, и вступил в игру.
— Отнес небось кто-нибудь попу на сохранение, а теперь пойдет на доброе дело…
Упомянули в акте и брошь: «женское украшение из золота пятьдесят шестой пробы с прозрачными белыми камнями».
Однако Данилочкину хотелось знать, откуда взял ее Слава.
Отвел Славу к окну.
— Откуда она у тебя?
Слава замялся.
— Все ясно, — догадался Данилочкин. — Изъял у своего дяди?
— Какого дяди? — удивился Слава.
— Как какого — у Астахова.
— Какой же он мне дядя? — возмутился Слава.
— Да я тебя не корю, — примирительно сказал Данилочкин. — Правильно поступил, об этом даже написано: грабь награбленное, ведь не для себя взял, а для государства.
26
Всего три дня отпущено товарищу Ознобишину на поездку в Успенское, а сколько уже событий позади: похороны Ивана Фомича, встреча с Марусей, участие в изъятии церковных ценностей…
Только для родной матери нет времени!
Накануне отъезда он пришел домой с твердым намерением провести остаток дня с Верой Васильевной и Петей.
А Вере Васильевне просто необходимо поговорить с сыном.
— Все бегаешь, не посидишь, — упрекнула его мама. — А мне ведь не с кем посоветоваться…
Слава порывисто обнял мать.
— Я удивилась, что ты приехал, — призналась она. — До Малоархангельска неближний путь. Как это ты узнал о похоронах? Смотрю, подходишь прощаться…
— Ты разве была в церкви?
— Ох, Слава, Слава… Где ты только витаешь? Ничего не замечаешь. А потом исчез. Ты что, ходил на поминки?
— Ну что ты! Меня известила Ирина Власьевна.
— Для нее это страшный удар, да она еще на сносях.
Однако смерть Никитина удар не для одной Ирины Власьевны, это удар для всего Успенского, школа держалась Иваном Фомичом.
— А где ты сейчас пропадал?
— Гулял.
Он не хотел говорить, что ходил повидаться с Марусей.
— Ты голоден?
Она накормила сына, на кухне у Надежды одни щи, но Вера Васильевна нашла в кладовушке несколько яиц.
— Поживешь дома?
Слава виновато развел руками.
— Завтра обратно, ты не представляешь, какая у нас там горячка.
Вечер он провел с мамой и с Петей. Все трое не могли наговориться. Вера Васильевна мельком, почти не жалуясь, обронила несколько слов о том, что ей с Петей жить становится все труднее. Если бы Петя не работал наравне с Федосеем, пришлось бы еще хуже.
Перед сном Слава не выдержал.
— Мама, а Маруся Денисова еще учится? — спросил безразличным тоном. — Ей на будущий год кончать?
— Что это ты ее вспомнил? — удивилась Вера Васильевна.
— Встретил в церкви, — объяснил Слава. — Как похорошела!
— А ты заметил? — Вера Васильевна улыбнулась. — Первая на селе невеста.
— А за нее сватаются? — с тревогой спросил Слава.
— Уже не раз, — сказала Вера Васильевна. — Но она не торопится.
— И не надо, — поспешно согласился Слава. — Зачем бросать школу?
Но дальше он о Марусе говорить не захотел, принялся расспрашивать Петю о всяких деревенских новостях.
Утром пришла Надежда, позвала завтракать.
Вера Васильевна удивилась, Павел Федорович и Марья Софроновна ели отдельно от Веры Васильевны и Пети.
— Павел Федорович наказывали непременно…
Не иначе, их звали за общий стол по случаю приезда Славы.
Так оно и оказалось. Для обеда рановато, но по обилию блюд ровно бы и обед: куриная лапша и отварная курица, жареная свинина на сковородке, пшенная каша, творог.
Давно Слава не видел такого стола, да и Вера Васильевна с Петей отвыкли от подобного изобилия.
— Ну, Вячеслав Николаевич, с приездом, — приветствовал Славу Павел Федорович. — Твоя мамаша чего-то от нас отгораживается, а мы всегда рады посемейному…
Даже Марья Софроновна улыбнулась.
— Садитесь, садитесь.
— Садитесь и вы, невестушка, и ты, племяшок, — пригласил Павел Федорович Веру Васильевну с Петей.
Марья Софроновна придвинула к себе тарелку, поставила меж собой и Славой.
— Не побрезгуешь со мной с одного блюда?
Лапшу черпали из общей миски, а курицу Марья Софроновна положила себе и Славе отдельно, выбрала самые хорошие кусочки.
— Ешь, ешь, заголодовал небось в своем Малоархангельске. Тебе жениться пора, Вячеслав Миколаич. Коль пошел в самостоятельную жизнь, без женщины тебе невозможно.
— Ему еще восемнадцати нет, — вмешалась Вера Васильевна. — Даже по закону нельзя.
— Они сами себе законы определяют, — возразила Марья Софроновна. — Когда захочет, тогда и женится.
Доели курицу, принялись за кашу.
— Медку сейчас принесу подсластить, — расщедрился Павел Федорович.