Двадцатые годы, стр. 121
— Ванька, ты? Чудеса техники, да и только! Ну, как ты там? — Слово в слово повторяет он вопрос Шабунина, всего час назад обращенный к нему самому, тут же вспоминает, что Чечулин так и не сообщил, сумел ли волкомол заставить кулаков рассчитаться с батраками, в Скарятине взято на учет много молодых батраков, и уже сердито кричит: — Что вы там прохлаждаетесь?! Если не обеспечите ребятам нормальные условия, вызовем тебя в укомол…
Чечулин оправдывается, уверяет, что кулаки рассчитаются в ближайшие дни, а Слава с каждой минутой становится все снисходительнее — сказочно удобно руководить далеким Скарятином по телефону.
Он звонит в Колпну, в Покровское…
В кабинет никто не заходит. Все, вероятно, осведомлены об отсутствии Шабунина.
Все чаще и чаще Слава поглядывает на карту. Такой карты нет больше ни у кого в Малоархангельске.
Вот он, Малоархангельский уезд, за который Слава отвечает теперь не меньше, чем Шабунин.
Слава подходит к карте. Многие деревни и села он знает только понаслышке. Хорошо он знает только Успенскую волость да дорогу от Успенского до Малоархангельска. А теперь ему предстоит побывать везде. Ну, если и не везде, то во многих, во многих местах. На карте обозначены леса и реки, дороги, пруды, погосты, и теперь до всех этих мест ему дело.
Перед ним Россия, со всеми своими радостями и бедами, урожаями и недородами, со всем тем, что заполняет жизнь живущих в этих местах людей.
Малоархангельск, Орел, Кромы, Ливны… Несколько веков назад — окраинные земли Российского государства. Здесь казаки и станичники оберегали русскую землю от вражеских воинов. Здесь боярские дети ездили по степи, высматривая появление иноземцев. Здесь до заморозков жгли в полях траву, чтоб на многие версты открывалась бескрайняя степь. Здесь вдоль логов и оврагов, в разделах и балках возникали деревушки…
Глаза Славы перебегают от названия к названию…
Бог ты мой! Сучья плота, Гнилая плота, Черемуховая плота, Васильева плота, Дальняя плота… Разве их все запомнишь? А запомнить надо обязательно!
А сколько колодезей! Пьяный колодезь, Ясный колодезь, Долгий колодезь, Доробин колодезь, Копаный колодезь, Упалый колодезь, Вошеватый колодезь… Что ни колодезь, то деревня.
А всяким Выселкам и числа нет…
И все это его Колодези и Выселки, здесь он призван служить людям, собирать с ними невиданные урожаи и читать нечитаные книги…
И ему вдруг захотелось наверх, к своим сверстникам, к товарищам по укомолу, вместе с которыми он должен делать жизнь в этих Колодезях и Выселках…
Слава еще раз взглянул на карту и вышел в канцелярию.
— Пойду в мезонин, к ребятам, — объяснил он Селиверстову. — С ними мне как-то сподручнее.
— Давно пора, — хмыкнул Селиверстов ему вслед. — Нечего занимать чужой кабинет.
20
Ни звезд, ни всполохов, ни даже теней за окном, сплошная темнота. И сам Слава точно в безвоздушном пространстве. Ощущение безнадежности осветило его. Ни проблеска надежды на что-нибудь хорошее.
Он выполз из-под одеяла, ощупью нашел выключатель, вспыхнула под потолком тусклая лампочка, и Слава увидел за столом Быстрова.
Быстрова не могло быть, и его не было, и тем не менее он сидел за столом и смотрел на Славу.
Такое ужасное у него сегодня лицо, глаза ввалились, скулы выпячиваются, как у монгола, цвет лица мертвенно-бледный, а глаза светятся еще более тускло, чем лампочка. Неотступно смотрит на Славу, горькая усмешка свела его губы, и готов он произнести…
Слава знает, что он может произнести, и хорошо, что Быстрова на самом деле нет в комнате.
Такого ужасного вечера у него еще не было в жизни.
Заседание уездного комитета партии началось в шесть часов. На улице уже стемнело. В комнате зажжено электричество. Две лампочки под потолком и одна на столе Шабунина. Все обыденно и просто.
Сперва слушается сообщение упродкома о доставке зерна с глубинных пунктов к станциям железной дороги. Затем обсуждается вопрос о повышении личной ответственности коммунистов за состояние антирелигиозной пропаганды. Затем утверждается назначение неизвестного Славе Самотейкина старшим зоотехником Моховского конесовхоза. А затем…
Затем из соседней комнаты, где сидят секретарь и машинистка, вызывают Быстрова Степана Кузьмича.
— Товарищ Быстров… заходите…
Персональное дело — вопрос о нарушении Быстровым партийной дисциплины.
Докладывает заведующий агитпропом Кузнецов. Спокойный и неуговариваемый человек. Еще никогда и никому не удавалось уговорить Кузнецова изменить свое мнение, если тот выскажет его по какому-либо вопросу.
Впервые Быстров присутствует на заседании укомпарта не как равноправный участник заседания, а как ответчик, как ответчик перед бывшими своими товарищами.
Зло поблескивают его стальные глаза, но он ни на кого не смотрит. Губы жестко сжаты, под скулами перекатываются желваки. Он в бекеше и в шапке. Не захотел раздеться. Шапку сдергивает и сминает в руках. Демонстративно стоит среди кабинета.
— Садитесь, — говорит Шабунин.
— Ничего-с, постоим.
— Да нет уж, присядьте, — настаивает Шабунин. Быстров садится.
— Товарищ Быстров игнорирует решения Десятого съезда, — докладывает Кузнецов. — Ничего не поняв, не разобравшись в стратегии партии, он выступает поборником осужденных партией методов и не только на словах, но и на деле продолжает подрывать политику партии по отношению к крестьянству.
Быстров каменно молчит.
Шабунин предоставляет слово Семину.
— Товарищ Семин, вы что добавите?
Вот тебе и Семин!
В бытность свою в Успенском, находясь у Быстрова в подчинении, он пикнуть не смел.
Семин само равнодушие, розовощекая и чуть насмешливая беспристрастность.
Он раскрывает тоненькую, оливкового цвета глянцевую папочку и, поминутно заглядывая в нее, перечисляет:
— Восемнадцатого июня в помещении Успенского волземотдела в присутствии Данилочкина, Еремеева и Бывшева говорил, что закон о продналоге — закон нереалистичный, при наличии такого закона с мужиком никогда не справиться. Двадцать шестого августа по дороге из Успенского в Критово в присутствии Зернова и Бывшева сказал, что некоторые члены правительства пошли на поводу у буржуазных спецов…
У него достаточно записей о том, когда и где Быстров осуждал политику партии.
— Хватит, — останавливает Шабунин Семина. — Ну а практика…
— Практика тоже имеется, — говорит Семин, перелистав сразу несколько листков в своей папке. — Двадцатого октября произвел в деревне Козловке обыск у нескольких домохозяев и отобрал все обнаруженное зерно. Двадцать девятого октября угрожал жителю деревни Рагозино Жильцову Василию расстрелом, пока тот не сдал в счет продналога четырех овец. Второго ноября в селе Корсунском у гражданина Елфимова Никиты обнаружил самогонный аппарат, самогон конфисковал, оштрафовал Елфимова на десять пудов ржи и приказал разобрать у него сарай и сдать разобранный тес на отопление местной школы…
Список проступков Быстрова неисчерпаем.
— У вас еще много? — спрашивает Шабунин.
— Много, — твердо говорит Семин. — У меня много и таких донесений, и других…
— Хватит, — говорит Шабунин. — Кто желает высказаться?
— Послушаем Быстрова, — предлагает Кузнецов. — Что он скажет.
— Товарищ Быстров, ждем…
Степан Кузьмич отстегивает крючок у ворота бекеши, молчит и хмыкает, насмешливо на всех поглядывая.
— Что ж, для себя я, что ль, реквизировал?
— А самогон куда дели? — интересуется дотошный Кузнецов.
— А это вы Семина спросите. — Быстров пренебрежительно указывает на него большим пальцем. — Он все знает.
Шабунин вопросительно поворачивается к Семину.
Но тот не собирается говорить ни больше, ни меньше того, что было на самом деле.
— Самогон уничтожен, вылит на землю в присутствии понятых.
Быстров насмешливо смотрит на Шабунина.
— Выпил бы я его за твое здоровье, Афанасий Петрович, ежели бы не было у тебя столько соглядатаев.