Двадцатые годы, стр. 115
— Постой, постой, — обратился он к Ваське. — Это не ты в прошлом году вымазал ворота у Волковых?
— А хоть бы и я? — нахально отозвался Васька. — Сучки они, сучки и есть…
Саплин не дал ему договорить, посильнее шлепнул по роже.
— Чего дерешься? — закричал Васька. — Пуста!
— Так, значит, ты? — повторил Слава. — Что же нам с тобой делать?
Тут Васька изловчился и впился зубами в руку Саплину.
— Ах, ты…
Саплин хотел ему снова влепить.
— Не надо, — остановил Слава.
Бить Ваську не хотел, но и не хотелось отпускать его без возмездия.
— Вот что, Костя, — распорядился Слава. — Нарви крапивы побольше, а я его подержу…
Саплин крапивы не пожалел.
— Спускай штаны, набивай крапивой…
Слава цепко держал Ваську за плечи.
— Убью! — завывал Васька.
Девчонки сидели в воде и хихикали, пока Саплин запихивал крапиву.
— Теперь поддерни да затяни потуже ремень.
Васька уже почувствовал сладость казни, тело зажглось…
— Сво…
Саплин усмехнулся:
— Молчи лучше.
— А теперь беги и запомни…
Слава выпустил Ваську из рук. Он был уверен, что Васька без промедления исчезнет. Но ошибся. Отбежав на безопасное расстояние, Васька повернулся и, уставившись на Славу, завизжал еще пронзительнее, чем недавно кричали девки:
— Байстрюк! Комсомол! Я т-тебе… Я т-тебе самому ворота вычерню! Я т-тебе эту крапиву всю жизнь не прощу! Попадешься когда-нибудь…
На берегу под елью валялись прошлогодние шишки, Саплин наклонился, поднял шишку, запустил в Ваську, и тот наконец исчез.
15
Лето выдалось тяжкое, жару можно было бы перенести, если бы на полях росло хоть что-то путное — рожь перемежалась с лебедой так часто, что при взгляде на поле во рту ощущался вкус вязкого, будто смешанного с песком, черного хлеба.
Сыт не будешь и от голода не помрешь, не сравнить с Поволжьем, как не сравнить Орел с той Тамбовщиной, где кулаки подняли восстание против Советской власти, в Орловской губернии кулаки такой силы не набрали. Пошумели кое-где в Малоархангельском уезде, но не так, как под Тамбовом, в Куракине, эсеры призывали мужиков поднять бунт, а в Колпне мужики требовали Советов без коммунистов, но стоило явиться чекистам — и горлодеры сразу на попятный. В Успенской волости кулаки действовали втихаря, сказывалось присутствие Быстрова, он потачки кулакам не давал, вот они и боялись пойти в открытую против Советской власти.
Перед успенскими коммунистами очередная задача — подготовиться к тяжелой зиме. Для этого надо поставить под жесткий контроль все мельницы и крупорушки и прежде всего мельницы Астахова в Успенском и Выжлецова в Козловке.
Быстров опять явился к Павлу Федоровичу с целой комиссией.
— Гражданин Астахов, вы намерены продолжать свой саботаж?
— Ни в коем случае…
К тому времени и до Успенского дошла брошюра Ленина о продналоге, наступали новые времена, и частные хозяева воспрянули духом, еще два-три года и крепкие мужички восстановят свои хозяйства, вот Павел Федорович и предполагал, что двигатель на мельнице не сегодня-завтра затарахтит в пользу дома Астаховых.
— Мельницу пустим?
— А почему не пустить?
— Нефтью мы вас обеспечим.
— А что молоть?
— Все.
— И лебеду?
— Разумеется, и лебеду.
— Нет, на лебеду не согласен, не для того ставлена мельница, чтобы пакостить ее лебедой.
— А что же вы собираетесь молоть?
— Придет время, пшенички намелем.
— Тогда мы сами пустим.
— Коли есть среди вас механики, пускайте.
Механиков не было, и взять их было неоткуда.
Потопталась комиссия перед Астаховым и удалилась несолоно хлебавши.
А с Выжлецовым получилось еще хуже.
Быстров и в Козловке появился с комиссией. Прошли прямо к мельнице, вызвали Выжлецова.
Тот появился незамедлительно. Тихонький, вежливый, нисколько не испуганный, чуть подергивая верхней губой, отчего его рыжие усики шевелились, как у таракашки, пронзительно сверля Степана Кузьмича голубыми внимательными глазками.
— Чем могу служить?
— Гражданин Выжлецов, откройте мельницу.
— Не могу.
— То есть как это не могу?
— А очень просто, мне сейчас открывать мельницу не с руки.
— А я вам приказываю.
— А я не выполняю.
— То есть как это?
— А так.
— Тогда объявляю вам решение комиссии: вашу мельницу, как незаконно нажитую, мы обобществляем, можете работать мельником, но мы назначим учетчика, и вы будете отчитываться за работу.
— Не приму я никакого учетчика.
Своей наглостью Выжлецов поставил Быстрова в тупик.
— Позвольте разъяснить вам, Степан Кузьмич, что поступаете вы вопреки закону, — вежливо сказал Выжлецов. — Не знаю, читали вы или нет разъяснения гражданина Ульянова, а мы читали. Теперь налог, теперь нельзя действовать супротив крестьянства, теперь не позволят конфисковать ни мельницу, ни граммофон.
В другое время Быстров зашелся бы в крике, а то и достал револьвер, стрельнул бы в воздух, но теперь действовала брошюра товарища Ленина.
Выжлецов был спокоен, а Быстров накалялся, и Выжлецов явно ощущал свое превосходство.
— Так вы, значит, против Советской власти? — еле сдерживаясь, холодно спросил Быстров.
Выжлецов улыбнулся.
— Ни в коем разе, мы только против обобществления.
— Откроешь? — шипящим голосом спросил Быстров.
— Если вы меня ударите, вас будут судить, — предупредил Выжлецов. — А ключей все равно не дам.
Быстров повернулся к Коломянкину, председателю Козловского сельсовета, который тоже был в составе комиссии.
— Савелий Яковлевич, неси сюда замок, получше и покрепче!
Замок был принесен. Быстров запер мельницу на второй, на свой замок, да еще в придачу опечатал оба замка, сделал картонные бирки, продел бечевки, заклеил бумажками, припечатал бумажки печатью.
— Теперь намертво, — сказал он Выжлецову. — Гербовая печать. За срыв государственной печати предание суду революционного трибунала.
— Как угодно, — согласился Выжлецов. — Однако поимейте в виду, Степан Кузьмич, что на ваш трибунал у нас найдется управа покрепче.
Опять же год назад Быстров показал бы Выжлецову, где раки зимуют, арестовал бы, посадил под замок, а сейчас не решился, дули другие ветры, партия требовала более справедливого отношения к крестьянам.
Летом 1921 года брошюра Ленина «О продовольственном налоге» была распространена по всей стране, и не только определяла практическую деятельность партийных организаций, но и позволяла им заглядывать в будущее.
Волисполкомы и сельсоветы готовились к взиманию налога, разница между продразверсткой и продналогом ощущалась еще недостаточно. Но если при изъятии продразверстки комсомольцы оказывали продотрядам помощь: раскапывали ямы, взвешивали найденное зерно, то при взимании налога такой помощи не требовалось, строгое соблюдение закона исключало всякую самодеятельность.
Однако комсомольцы — вчерашние, а то и сегодняшние школьники — были в деревне наиболее грамотными людьми, и в чем, в чем, а в учете урожая и исчислении налога их помощь была незаменима.
«Учет и контроль — вот главное, что требуется для налаживания, для правильного функционирования первой фазы коммунистического общества…»
А они уже чувствовали себя живущими в коммунистическом обществе и поэтому в деле учета, — больше в деле учета, чем в деле контроля, — могли и оказывали посильную помощь своим старшим товарищам — коммунистам.
В каждой ячейке Слава находил наиболее грамотных ребят, которые фактически превращались в учетчиков и счетоводов, а попутно становились агитаторами, объясняя своим отцам и дядьям, что уплата налога улучшит хозяйственное положение самих крестьян и обеспечит снабжение деревни промышленными товарами.
Второй заботой комсомольских работников были школы. Хотя непосредственно школами руководил отдел народного образования, они тоже находились в сфере внимания комсомольских ячеек.