Сад радостей земных, стр. 53

6

Эти три насквозь пропитанных солнцем дня, что провели они в захудалом курортном городишке на далеком океанском побережье, Кларе предстояло запомнить на всю жизнь; и вот она вновь очутилась в Тинтерне, еще ошеломленная всем, что было и чего не было.

Все мысли ее поглощал Лаури, но минутами она старалась от него оторваться, думать о делах, которые надо делать, и кое-как, словно ощупью, с ними справлялась. Ей казалось, она теперь стала другая, красивая. И Тинтерн тоже менялся — поблекшая под слоем августовской пыли кучка домов и домишек, ничтожная, безликая, которую не упомнить и не отличить от множества других, точно таких же, раскиданных вдоль того же шоссе. Кларе казалось, она так и сияет среди этого убожества — красотой, здоровьем, сообразительностью. Она вся светилась и ликовала наедине с собой, полная счастья куда большего, чем все, что ей обещали дешевые книжонки о любви и иллюстрированные журналы.

«Ну, вот все и решилось», — думала Клара в первый и во второй день, греясь рядом с ним на солнышке и лениво присматриваясь, как живут своей жизнью обитатели соседних «дачек» — взрослые и их дети. «Уж наверно, все решено. Ведь Лаури сейчас ни о чем не беспокоится». Порой он растянется на животе; наклонишься, заглянешь ему в лицо, а оно прямо как неживое — нет в нем ничего такого, от чего можно смутиться и растеряться. А потом перевернется на спину, согнет ноги, так, что коленки стоят торчком, и неотрывно читает дешевые книжки с пустынями или джунглями на обложках; дочитает до конца, презрительно фыркнет и смахнет книжку с одеяла на горячий песок. Вот тут-то Кларе всего тревожней. Ясно, ум Лаури отключился от чего-то одного и сейчас зацепится за что-нибудь другое, но в эти мгновенья нерешительности он как будто не сразу вспоминает о ней. Впрочем, через минуту-другую обычно вспоминает. Приятно ощущать на себе его взгляд, и расчесывать длинные-длинные волосы, и смотреть на океан — такой огромный, что рядом с ним, как было там, в долине, люди тоже словно вырастают и становятся великанами.

Может, все дело в том, что сам Лаури в ее глазах — великан, кажется, он даже солнце заслоняет. Чуть не весь день он заполняет ее мысли, а ночью она засыпает, сжавшись в комочек, у него под боком, и, если надо, у него станет искать защиты. «Он, видно, про все это даже не думает», — говорила она себе и ждала подходящей минуты, чтоб спросить, какие же у него планы, не забыл ли про ее записку мистеру Пельтье насчет четверга. Неужели вот так-таки настанет четверг и она вернется за прилавок, будто ничего не случилось? В это невозможно было поверить. Но, наверно, в глубине души она с самого начала с этим мирилась, ведь не так уж ее ошарашило, что в четверг она опять очутилась в Тинтерне, как и говорил Лаури.

Те дни на побережье словно мелькнули среди лета ослепительной и неразличимой в подробностях вспышкой, и Кларе только и остались от них две фотографии: она и Лаури по очереди снялись возле роликового катка; у Лаури лицо было настороженное — так смотрят люди, когда видят свое отражение (там напротив висело зеркало); а Клара вышла как-то неясно, очень красивая, но на себя не похожая, рассыпанные по плечам волосы так и светятся, по краям карточки все расплылось, и лицо тоже смягченное, затуманенное — что-то при съемке разладилось. Клара надеялась, что Лаури попросит у нее карточку, но он об этом и не заикнулся.

И еще осталось покрытое золотистым загаром довольное тело, и столько воспоминаний, и обещание Лаури вернуться в воскресенье через две недели — раньше никак не получится, сказал он, так сказал, будто это его огорчало… и еще осталось смутное опасение, что зря она не береглась, как велел Лаури (он сам купил в аптеке что надо и немножко сердился, что у нее на это не хватило смелости)… да, может, и зря она ленилась. Хотя пока еще ничего не известно.

Когда Лаури в первый же день сказал: «Надо думать, у тебя нет охоты забеременеть?» — Клара прекрасно расслышала это слово, но тотчас выкинула его из головы. Больше она про это не думала. Будто слово это, как многое множество незнакомых, загадочных слов, какие читаешь в словаре, не имеет никакой силы, пока в него не поверишь. И потом, ведь беременеешь совсем не так быстро. Это Соня говорила. Соня сказала — некоторые женщины сколько лет хотят ребенка, да не получается, и это чистая правда. Некоторые люди говорят обратное, но это просто чтоб напугать девчонок. Соня отвергала и презирала без разбору все, что «говорят» — особенно что говорят женщины, это ее презрение передалось Кларе и на время прибавило ей храбрости. Ей представлялось, как Соня кривит губы, насмехаясь над дурами, которые только и знают, что каркать да других пугать (она-то их наслушалась, потому что связалась с женатиком). Соня теперь поминутно взрывалась, и Клара ее избегала: еще наговорит невесть чего. Быть может, Соню злило безмятежно-спокойное Кларино лицо, потому что в самой Соне любовь все растревожила, взбаламутила, выставила напоказ все колючее, угловатое и в лице и в характере. А Клара стала мягче, спокойнее. Порой лицо ее казалось бессмысленным — но это потому, что она была поглощена воспоминаниями, сосредоточенно перебирала их, сызнова приводила в порядок. За четыре дня их накопилось не так уж и много, они сливались друг с другом, чуть не все слились воедино. Но опять и опять вставали перед глазами образы самые любимые: Лаури в ту или эту минуту, Лаури смотрит на нее с тем или с этим выражением… Однажды какой-то человек через плечо что-то сказал Кларе — Лаури сгреб его, тряхнул, тот вырвался, сказал — отстань, мол, и Лаури на миг остановился, а потом кинулся за ним, ухватил одной рукой за шиворот, пихнул — и даже по напрягшейся голой спине и плечам видно было, до чего он взбешен. Когда он вернулся, ей было очень стыдно — потому что он разозлился не из-за нее, нет, он разозлился просто от нечего делать. Случай этот тоже запомнился накрепко. А всякий раз, когда она говорила вслух: «Я тебя люблю», слова эти вырывались мучительно, через силу, будто внутри у нее засел какой-то дьявол, и неистово метался, и не находил покоя. И еще вспоминалось: сноп солнечных лучей в окне (они остановились в чистеньких, но довольно шумных меблированных комнатах), несколько потеков на потолке, и все закусочные и ресторанчики, куда они заходили поесть, и как Лаури сжимал ее плечи или плавал вокруг нее широкими кругами… было о чем подумать.

Дни шли, и она все чаще задумывалась о ребенке от Лаури. Мысль пробилась сквозь толщу будней, разорванную ярким солнцем, и стало ясно: она беременна, иначе просто быть не может. Однако она ждала. У нее вошло в привычку грезить сразу и о Лаури, и о ребенке, они странным образом сливались в одно, и страшная поначалу мысль обернулась снами наяву, которых она теперь с нетерпением ждала. Если у нее родится ребенок, это будет ребенок Лаури, его подарок, не чей-нибудь, и уж он-то с ней останется. Поначалу Лаури несколько раз спрашивал: «А ты побереглась, сделала что надо?» — но потом перестал, потому что Клара очень смущалась. Иногда они сразу засыпали, и он не мог не знать, что ничего она не сделала, но забывчивость окутывала их обоих, точно ленивая теплынь побережья, и внушала: все хорошо… Кларе думалось: все всегда будет хорошо, будущее раскинулось перед ними, как побережье, как сам океан, без конца и края — но всегда один и тот же, неизменный, все можно предсказать заранее. Наверно, и у них так пойдет, как только Лаури начнет оседлую жизнь. Наверно, про себя он давно все решил и уж больше с ней не расстанется… но немного погодя, когда она вернулась в Тинтерн, пришлось ей отказаться от этой надежды и задуматься над совсем иным будущим.

Мысли словно бы текли в два слоя: на поверхности тревога — вдруг будет ребенок? Или еще — вдруг Лаури к ней больше не тянет и он ее бросит? Но это только так, поверху. А то, что было в глубине души, прорвалось однажды, когда она вдруг сказала Соне: — А хорошо бы родить ребеночка. И тут же спохватилась — что же это я такое говорю? Соня уж так презрительно фыркнула, будто забавы ради подкинула Кларе дохлую крысу или швырнула в лицо грязную тряпку. Но Клару это ничуть не задело. Она чувствовала себя точно растение, у которого стебель только с виду тоненький и слабый, а на самом деле крепкий, еще покрепче стали; вроде как полевые цветы — в непогоду их совсем прижмет к земле, а потом понемногу опять поднимутся и оживут. Первая ее мысль была: «Лаури будет зол как черт, скажет, почему я не побереглась». А потом она подумала: «Ребенок будет больше его, чем мой, ведь он старше». И вспомнилось, сколько раз он бывал ласковый, притягивал ее к себе мягко, словно невзначай… вот это было самое хорошее! В такие минуты они были по-настоящему вместе. На побережье Лаури, бывало, замечтается, и видно, что его занесло невесть куда, а замечтается она — и это как остановка на полном ходу, когда рад бы весь век больше не двигаться; но, несмотря ни на что, в иные минуты они были по-настоящему вместе.