Нити жизни (СИ), стр. 46

— Я не знаю, что делать, — ответила мать. — Она все еще сопротивляется.

— Ничего, это пройдет, — легким тоном успокоил врач. — Ей нужно время. Она сама этого еще не понимает, поэтому, пока мы за ней присмотрим, — сказал он и подмигнул мне. Но я не собиралась оставлять последнее слово за ним, заявила:

— Время? Может, вы его одолжите?

Но, это ничуть не удивило его, скорее оживило. Плотный мужчина, которого я видела много раз на этаже, вечно занятым и нарасхват между пациентами и их родственниками, сейчас видимо решил удостоить меня своего общества. Он улыбнулся и занял позицию около спинки кровати, там, где мог без труда смотреть мне в глаза. По должности он был кем-то вроде зама отделения. Давно уже не лечащий врач, которых приставляют к больным, а скорее, что-то по типу консультанта или советчика, тем, кто берется за сложные операции с вероятностью смертельного исхода пациента на операционном столе, то есть за то, от чего другие спешат умыть руки.

— Знаешь, а это рациональная идея.

Я вылупила глаза. Он привлек моё внимание.

— Было бы здорово, если б у человечества существовал некий генетический банк и за наши поступки, образ жизни, нам начисляли — время, что-то наподобие бонусов. Сделал что-то полезное, совершил благой поступок и на счет упали — минуты, часы, месяцы, а там глядишь, и лишние годы добавились к жизни. Как думаешь, мир от этого выиграл бы или проиграл?

— Выиграл.

— А я бы сказал, что проиграл. Потому что, люди стали бы обычными двигателями, даже совершая добрые поступки, преследовали одну цель — выгоду, и не думали о человеке, для которого они это совершали. А если так, то значит, это будут больше не люди, а машины, простые часы, считающие время. Ведь важно не гнаться за временем, а уметь им распоряжаться.

Я слушала с энтузиазмом, но не подавала вида, а потом высказалась:

— Вы смешны и только.

— Да, а еще я толстый, лысеющий старикан, на котором внуки каждые выходные проводят опыты, — он усмехнулся и вновь подмигнул мне. — Все мы не совершенны. Через некоторое время моя палата опустела, часы приема заканчивались, медсестры заглядывали в палаты и извиняющимся голоском просили посетителей не задерживаться. Врачи сменяли друг друга. Одни уходили, сдавая пост, другие заступали на дежурство. Госпиталь функционировал двадцать четыре часа в сутки. И когда свет переключали на ночную подсветку, стихали разговоры, выключался работающий звук телевизора, прекращалось шарканье тапочками и брожение в коридорах, а отделение скорой помощи, операционные, процедурные, продолжали нести свой караул.

В понедельник меня посетила сестра. Она трещала, как трещотка без остановки о том, как прошли экзамены, сколько баллов и по каким предметам она набрала, о том, как прошел выпускной бал, на который её пригласил Майкл, и что он теперь студент колледжа. Приволокла целый альбом с фотографиями, тот самый с заячьими ушками, что еще заполняли наши родители с детства. В нем собрана вся краткая история нашей жизни — первые шаги, поездка на пони, выезд на природу, первый класс, первая поездка за границу — это был Египет, мои фото после девятого класса, и вот я с аттестатом в руках, а вот первое сентября и я с цветами у колледжа, а дальше… ничего. Не знаю, и зачем она их хранит, теперь мне кажется, что это не я.

Последующие полдня мне показывали и рассказывали о каждом незабываемом кадре.

Такие счастливые, такие не обремененные лица, было ощущение, что в тот вечер каждый из них думал, что вот это и есть важный момент жизни, а дальше только лучшее. Я смотрела на снимки и, по сути, должна была быть рада, что сестра посвящает меня в свою жизнь. Но, на тот момент, даже птица на проводе казалась мне более величественной, словно симфония Бетховена, и значимой, нежели, чем то, что было у меня перед самым носом.

Раньше я любила фотографироваться, но сейчас все снимки для меня, как эхо чего-то потерянного, призрачного, далекого. Это — то, к чему я не могу прикоснуться, куда не могу вернуться и то, где не могу остаться. И такое чувство, что запечатлев себя на бумаге, мы создаем себе памятник уже при жизни. Стоит только задуматься, мы же практически привыкли хранить всю необходимую нам информацию в электронном виде. Фотографии есть у всех, но если раньше они хранились только в домашних альбомах и пару раз в год их стаскивали с полок, чтобы показать родственникам, то сегодня они пестрят повсюду. Их периодически заносят на страницы социальных сетей и интернет-блогов, они становятся достоянием миллионов посторонних людей. Но для чего всё это, кому и что мы хотим доказать? Я не понимаю.

Больше двух месяцев я пролежала в больнице. Через полтора месяца шов полностью зажил, и из меня вынули хирургические нитки. Тогда же, группа кардиологов провела функционально-нагрузочный тест, по результатам которого, как сказали моим родителям, можно будет судить о приемлемой скорости увеличения моей двигательной и психологической активности. Я была стойким оловянным солдатиком. Мне даже показалось, что я иду на поправку — память восстановилась, депрессия отступила, одышка больше не мучила. Я нарезала круги по больнице. По ступенькам не ползала, а бегала. Постепенно начала ходить в зал восстановления — это, то место, где люди учатся заново ходить после паралича, переломов и других несчастных случаев, чтобы восстановить дееспособную форму. Проще говоря, учатся жить заново. Я стала поднимать и двигать более тяжелые вещи, мне даже сказали, что если так пойдет дальше, через пару месяцев я смогу плавать, играть в теннис и выполнять не тяжелую физическую работу.

«Неужели, это действительно так? Неужели я смогу вернуться к нормальной жизни? Неужели у меня есть шанс и это не обман?» — в те дни только эти вопросы занимали мой разум. Не знаю, что так повлияло на меня: ободряющие слова врачей или видимые перемены организма. Поверила ли я в это? Я не ответила даже себе. Но во мне, словно прорвавшись через толщину плотного бетона, пробился ключ неведомой доселе энергии. В такие моменты начинаешь думать, что все будет хорошо и вся боль проходит. И точно знаешь, что тебе нужно делать. Откуда во мне брались эти силы, мне самой было не ясно. Но так, наверное, и надо.

Может ли слабый человек преодолеть себя и обстоятельства? Меняет ли это его?

Кто может сказать? Но сейчас я знаю только одно: если что-то вдруг еще, то мне уже будет недостаточно этой энергии. Ведь это лишь тонкий волосок, который держит весь мой усталый мир.

Поэтому, пожалуйста, Господи, прошу тебя…

11 Что-то, чего и близко нет

Наступил октябрь. Я даже не заметила, как густая листва опала с деревьев. До конца не верилось, что прошло уже четыре месяца после операции. Мне провели повторный тест.

Врачи обрадовались результатам — они были хорошие. Но оказалось, болезнь абсолютно непредсказуема.

Своё девятнадцатилетие, которое я отмечаю в конце октября, я уже встречала c самыми оригинальными подарками: мигренью, тошнотой и щемящей болью в груди. За какие-то двадцать восемь дней всё повернулось вспять. Снова обследования, анализы и давящая неизвестность. Врач сказал, что нет повода для беспокойства, и такое бывает. Но если всё же анализы окажутся плохими, то, скорей всего, придется делать еще одну операцию.

Новости были плохие.

Вместе с моими родителями я зашла в помещение, где проводят конференции. Бледная и поникшая, я предстала перед этим суровым коллегиальным судом.

«Ну вот», — подумала я, — сейчас начнется светская беседа на предмет перспектив моей болезни. Так, где моя вилка? Пора готовиться снимать лапшу с доверчивых ушей моей родни. Как ни странно, но мои родители выглядят преисполненными надежд, как говорится, настроенными оптимистически.

Я качаю головой, в мыслях — ну и наградила же матушка-природа меня родителями-дураками!

Сажусь на кушетку и складываю руки на груди.