Черная вдова, стр. 61

— …Андрей Рублев — самый знаменитый русский иконописец.

Историографическая традиция относит его рождение к началу четырнадцатого века.

Это было самое мрачное для Руси время. Татаро-монгольское иго подавляло страну не только экономически, но и духовно. Единственной областью, в которой могли раскрыть свой талант гении эпохи, было клерикальное искусство. Учитель Андрея Рублева, знаменитый Феофан Грек, долгие годы провел в Византии, где усвоил православный греческий иконописный канон в совершенстве. Однако художественный дар его был так велик, что он не остановился на простом копировании, сумел развить иконопись и поднять ее до уровня высокого искусства. А его гениальный ученик Андрей Рублев даже превзошел своего учителя…

Монотонный голос экскурсовода, эхом отдававшийся в многочисленных залах Центрального Дома художников, где экспонировались иконы и муляжи фресок Андрея Рублева, заставлял Наталью отвлечься от цели ее прихода в ЦДХ. «Интересно, — думала она, разглядывая лики святых на потемневших от времени досках, — почему он назначил встречу именно здесь? Хочет показать, что простой налоговый инспектор может быть ценителем искусства?»

Кашинцев появился вовремя — минута в минуту.

Он неслышно подошел к Наталье сзади и, чуть наклонившись к ее уху, сказал:

— Непостижимо, правда?

— Вы имеете в виду?.. — Она чуть повернула голову.

— Да-да, глаза и лики. Такие смиренные и в то же время одухотворенные.

Отдаленные от нас временем и такие современные.

— Вы так считаете?

— Несомненно. Как будто сам Андрей Рублев смотрит на нас из глубины времен.

— Да, пожалуй… — Она намеренно отступила на шаг, как бы невзначай наткнувшись на своего спутника. — Ой, простите!..

Сквозь тонкое платье Наталья почувствовала его горячие руки и поняла, что не ошиблась.

— Ничего-ничего, — чуть покраснел Кашинцев, — я и сам не раз, созерцая эти великие творения, ловил себя на мысли, что теряю ощущение реальности. Хотя еще не доказано, что более реально — окружающий нас жестокий, бездуховный, жадный мир или живопись, которая превращает его в нечто идеальное и возвышенное.

— Пожалуй, тут я соглашусь с вами.

Они медленно прошлись вдоль стен зала, при этом Кашинцев аккуратно придерживал ее под локоть.

— Вы знаете, Наташа, — можно я буду вас так называть?

— Разумеется.

— Вы знаете, Наташа, мне очень жаль экскурсоводов, которые вынуждены многократно повторять одни и те же зазубренные фразы перед толпами малограмотного плебса, который сюда приводят, словно стадо. Большинству из них нет никакого дела до высокого искусства. С гораздо большим удовольствием они отправились бы на вещевой рынок «Динамо» за дешевым шмотьем.

— Возможно, вы в каком-то смысле правы, но мне кажется, что это слишком жестоко.

— Что именно вы считаете жестоким? — торопливо поинтересовался Кашинцев.

— Такое отношение к людям. Не все же из них посвящают свою жизнь колготкам и колбасе.

— Наташенька, вы — идеалистка! — уверенно заявил налоговый инспектор. — Вы всю жизнь имели дело с прекрасным, в ваш круг общения, очевидно, входили люди просвещенные, интеллигентные… А реальность, увы, столь низменна, что лишь общение с высоким искусством может спасти от ожесточения души.

— Может быть, и эти люди, — Наталья выразительно посмотрела на толпу экскурсантов, — тоже пытаются приобщиться к высокому, чтобы не забывать о душе?

— Ну, может быть, — Кашинцев едва заметно шевельнул плечами. — Но я мог бы поспорить с вами, что, выйдя отсюда, все они с энтузиазмом разбегутся по магазинам и на базары, мгновенно позабыв об услышанном и увиденном здесь. Ну да ладно, что это мы все о других? Давайте о нас с вами поговорим.

— Давайте, — улыбнулась она, — именно поэтому я и позвонила.

— А я уже устал ждать, думал, что вы так и не объявитесь.

— Почему?

Он вымученно рассмеялся:

— Мне показалось, что я вас напугал.

— Волков бояться — в лес не ходить.

— Это я — волк?

— Я имела в виду, конечно же, не вас, — Наталья сделала легкий реверанс в сторону Кашинцева, — а те неприятности, которые могут ожидать меня на избранном поприще.

— Что ж, мне импонирует ваша решительность, — сказал он, присаживаясь на узкую музейную банкетку и приглашая сесть Наталью. — У вас уже есть какие-то конкретные планы?

— Разумеется, есть. Но, откровенно говоря, я еще пока не разобралась со всеми формальностями.

— Я могу чем-то помочь? — с готовностью вызвался Кашинцев.

— Пока, наверное, нет, но в ближайшее время я собираюсь организовать крупную рекламную сессию, и тогда ваше предложение окажется кстати. — Она вдруг часто заморгала и осторожно притронулась пальцем к уголку глаза.

— Что-то случилось? — участливо спросил Кашинцев.

— Кажется, мне ресница в глаз попала. — Наталья раскрыла сумочку и принялась искать носовой платок.

Кашинцев неожиданно напрягся и, склонив голову, заглянул ей в сумочку, — Вы что-то ищете? — озабоченно поинтересовался он.

— Да, у меня здесь где-то платок…

— Позвольте, я помогу. — Он сунул руку в ее сумочку и подозрительно долго шарил в поисках носового платка. — Этот шелковый? — спросил он, доставая сложенный вчетверо маленький кусочек материи. — Какая прелесть! Повернитесь ко мне, Наташа.

Наталья широко раскрыла глаза, Кашинцев засуетился, пытаясь уголком носового платка подцепить едва заметную пылинку, и неожиданно широко улыбнулся.

— Что такое? — спросила она.

— Вы знаете наилучший способ достать соринку из глаза?

— Не знаю.

— Языком. Точнее, кончиком языка.

— Не стоит, — напряженно проговорила Наталья.

— Хорошо, хорошо, — смущенно согласился Кашинцев, поддел пылинку и вернул ей платок. — Все в порядке, ваш макияж не пострадал.

Наталья смахнула кончиком мизинца выступившую в уголке глаза слезу и, возвращая платок на место, заметила:

— Это дорогая водостойкая тушь.

— Я и не сомневался. Вы знаете, у меня есть предложение: давайте прогуляемся, можно пройтись по аллеям парка или по набережной, посидеть в каком-нибудь кафе. Годится?