Утро Московии, стр. 72
Народ, запрудивший все огромное пространство от набережной Москвы-реки до Неглинной и от рва перед Кремлем до главного торга на Пожаре, неистово орал, молясь, плача, выкрикивая имена святых. Шпыни сновали в толпе, хватая людей за бока. Юродивые хохотали, ревели, звенели цепями, и давка, смертельная давка царила вокруг. Каждому хотелось пробиться вперед, чтобы ухватить край одежды царя или патриарха, поцеловать, а самое главное – увидеть, как в конце своей «службы» царь получит от патриарха двести рублей, и ради этого люди лезли друг через друга.
– Ироды-ы! – неслось над толпой. – Ребенка задавили-и!
– Эй! Эй! Почто бьешь его смертным боем?
– Он мне глаз перстом выкопал!
Многотысячная толпа пересыпала разноцветьем женских головных повязок, лохматых мужичьих непокрытых голов, восторженно ревела медногорлым неистовством…
Глава 21
В подмосковных березняках да осинниках заблудилось позднее бабье лето. Оно пришло нежданным подарком безоблачья, тишью и теплотой; опрокинуло над загородными выпасами чистый купол поднебесья. Иногда по-летнему выливался на московские улицы дождь.
Ждан Виричев вышел из Флоровских ворот со скамьей и примостился у самого проезда. Он заметно постарел, сгорбился, мешки под глазами отвисли, руки сыпали мелкой дрожью: царева служба не мед… Пожалуй, впервые он спокойно и не торопясь смотрел на Пожар, на храм Покрова, на торговые лавки по краям моста через ров. Но была сегодня еще одна причина выйти на люди: сегодня надо было пустить бойные часы. Они уже красовались глазурью диска циферблата, всей своей громадной немой мощью. Люди с рассвета толпились за рвом, дивясь на месяц, на звезды, нарисованные на диске, на огромную неподвижную золотую стрелу-луч, которую выпускало солнце сверху и указывало на тот час, какой подставит под стрелу поворотный диск.
Но часы все еще были немы, и люди ждали чуда воскресения их. Стрельцы отгоняли народ от моста, но длинные вереницы выстроились вдоль рва, по стенам. Разнообразные кафтаны пестрели сегодня по улицам до самых Покровских ворот, откуда ждали заморских гостей. Велено было Ждану Виричеву, его сыну и внуку пустить бойные часы, как только покажутся иноземцы. Старик сидел и ждал сигнала стрелецкого головы, а Шумила отправился пока на торг за новой шапкой.
Шумила знал, зачем шел на торг. Хотя старик молчал о встрече с устюжанами по весне, Алешка, этот пострел, увидел на днях жену Андрея Ломова на торгу и тихонько от деда сообщил об этом отцу. По всем расчетам, она должна была торговать вместе с Гаврилой рыбьим зубом, коего поморы привезли много. Однако сначала Шумила купил новую шапку, почистил мешковиной сапоги и пошел безошибочно в те ряды, где торговали серебром, оружием, слоновой костью, клыками моржей – рыбьим зубом.
Народу в рядах было мало: все убежали на Пожар и ждали, когда ударят бойные часы. Многие ряды и вовсе пустовали – до торговли ли в такой день?! За прилавки зацепились только торговые люди иных городов, у коих не было своих лавок, а оставлять товар под прилавком или на подводах в Москве не повелось…
Шумила увидел Анну еще издали. Увидел – и онемел. Ноги его не слушались, он с трудом шел вперед, громадный, неуклюжий в своей растерянности. Анна была все такая же красивая, и горе не властно было над ее лицом, лишь чуть грустней стали ее синие, как весеннее небо, глаза да чуть горше склонялась голова на высокой, охваченной ожерельем шее, но что-то новое, горькое сквозило в ее позе, движениях.
Первым его заметил Гаврила. Шумила снял шапку и поклонился ему. Тот привстал из-за прилавка и тоже поклонился. Шумила не двигался. Тогда Гаврила шепнул что-то Анне. Та увидела Шумилу – онемела тоже.
– Не пяль око, а пойди поговори пословно, – сказал Гаврила.
Анна вышла к Шумиле из рядов и, как бабочка на свет, потянулась, пошла за ним. Этот огромный город был им теперь в досаду. Казалось, никогда не кончится эта огромная площадь, и куда ни сверни – всюду люди. Особенно любопытным был маленький юркий стрелец в большой, видать не своей, шапке, валившейся на глаза.
– Гляди, где мы живем! – указывал Шумила на Флоровскую башню.
– А это что на четверике? – спрашивала она о циферблате часов, выставленном на лицевую сторону башни.
– То часомерье. По этой лазури со звездами и месяцем люди время узнают. А вон то – солнышко с золотым лучом. Небесный свод со звездами и месяцем повернется – ударит большой колокол, глянут люди, а тут луч солнечный, золотой, на час укажет. На какую цифирь укажет, столько раз и колокол бухнет!
Чтобы остаться с глазу на глаз, чтобы отвязаться от надоедливого стрельца, Шумила увел Анну за храм Покрова и взял ее за руку. Вдруг он увидел, что в ее ушах были серьги – их носили только замужние женщины.
– Анна… Ты почто не снимаешь серьги? Ведь ты ныне вдова.
– Сердце кажет мне, что жив Андрей.
– Коли б жив был, объявился бы. Он с Сидоркой Лаптем, по слухам, ушел, а того осенью казнили тут, на Москве. Сними, Анна, серьги… Я стану тебя любить Андрея пуще! Слышишь?
Вся глыба невыплаканного горя вырвалась у Анны в рыдании. Она уронила голову ему на грудь и плакала, а он, растерянный и счастливый, целовал ее в пробор пахучих волос, выбившихся из-под простенького дорожного повойника.
– То не суждено нам, Шумилушка! – всхлипывала она. – Не написано на роду нашего счастья… Ведаю: необоримой стеной был бы ты мне, да сердце чует, что жив Андрей… Будь и напредь мне братом любезным, будь, как прежде…
– Ага-а-а! – заорал вдруг стрелец, следивший за ними. – Люди-и-и! Православный люд! Стрельцы-ы-ы! Мужнюю жену целует! Мужняя жена блуд творит! Стрельцы-ы-ы!
Набежали. Радостью поживы, наслаждением зрелища горели глаза. Шумила свалил первую пару стрельцов. Сломал палки Протазанов еще у двоих. Отнял у десятника саблю и переломил ее через колено, но свалили все же его. Связали. Повели обоих. Скорая на расправу Москва кликала ката и, как повелось, требовала немедленного наказания за блуд.
– Дивья! Забыт стыд и дом Богородицы!
– Сейчас разденут и кнутом!
– Патриарх еще не так бы взыскал!
Старый кузнец отослал Алешку на башню и велел смотреть оттуда, когда появятся заморские гости, а как увидит сигнал – стрелецкий голова махнет саблей, – так чтобы толкнул маятник. Гири были уже подняты, механизмы смазаны, и теперь Ждан Иваныч сидел спокойно, слушая, что говорит ему стрелецкий сотник.
– Отцово слово – наипаче духовного! – веско убеждал сотник. – Ежели ты скажеши сыну – пойдет к нам во стрельцы. Чего ему, здоровяку, у часов ныне сидеть, на то ты с внуком есть. А он пусть идет ко мне в сотню. Станет жалованье имать ежегодь по десяти, а то и по пятнадцати рублёв, да пятнадцать четвертей зерна, да соли два пуда, да по портищу сукна ежегодь на Пасху.
– На Устюг Великий поедем мы ныне, – отвечал старик.
– Коль так велико неразумие головы твоей – поезжай в свой Устюг! – Сотник сердито отвернулся, насупясь, и вдруг вскинулся: – Эй, народ! Чего там? Ответствуй мне!
Но народу было не до сотника.
По площади тугими косяками валил посадский люд. Даже нищие с папертей самых отдаленных церквей притащились в тот час к Кремлю. Купцы закрывали свои лавки, тревожно перекликаясь поверх голов. Мальчишки гроздьями чернели на приделах храма Покрова, и ничем их оттуда не выкурить – ни проклятием, ни крестом, ни протазаном…
– Ведут! Веду-ут! Веду-у-у-ут! – накатистым валом грянул по площади самочинный хор.
Через церквухи «на костях», через ров перед Кремлем дошло до Ждана Виричева волнение огромной толпы. За эти годы, что он мастерил часы, не раз приходилось ему видеть приезд иноземных гостей, и никогда народ так не гудел. Старик поднялся на скамейку, глянул из-под ладони и обмер.
– Веду-у-ут! Обоих веду-ут!
От Воскресенского моста на Москве-реке, вдоль рва, по самой середине площади вели высокого, статного мужчину и молодую женщину – Шумилу и Анну. За ними шел кат с длинным ременным кнутом, за катом – стрельцы во всеоружии. Они же разгоняли народ впереди и по сторонам. Потемнело в глазах старика. Он понял, что Анна не сняла серьги – считала себя замужней, не могла поверить, что сгинул ее Андрей, и не могла противиться Шумиле – подошла к нему на людях, нарушила обычай.