Утро Московии, стр. 55

На утро другого дня его выпустили из башни, велели спешно собираться и ехать за Оку. Прокофий Федорович бешеным быком ввалился на двор, разогнал дворню и рванулся было бить жену, но про наказ во дворце он помнил ежеменутно и велел запрягать. Однако в самый последний момент, когда он уже готовился сесть в одер [175], жена вышла на крыльцо, верная старинному обычаю. Соковнин увидел ее виноватые глаза, но не обратил внимания на страдание в них. Он подскочил, остервенело схватил ее за волосы и со страшной силой швырнул ее с крыльца на мозолистую, в редких подорожниках землю двора.

Прокофий Федорович приехал в заокские земли и провел там неделю, занимаясь сбором трав. Он еще не знал, что после его отъезда жена преждевременно родила дочь Федосью, будущую боярыню Морозову…

А за Окой несчастного Соковнина ждало еще одно испытание. Он вместе с четырьмя дворовыми и двумя подводами попал в руки воров. Ничего худого те «гулящие люди» Соковнину не причинили, но потребовали, чтобы тот пристал к войску царевича Димитрия, слухи о котором уже просачивались в Москву с прошлого года. Жизнь научила думного дьяка уму-разуму. Он не стал отнекиваться, рассчитывая бежать через день-два, но в первую же ночь к нему под телегу заглянул человек в боярской шапке с золотой парсуной [176] на груди. Прокофий Федорович обомлел: по голосу, по даже не видимой во тьме ухватке, по запаху он узнал старшего сына, которого считали утонувшим в Москве-реке.

– Сыно-ок!.. – простонал совершенно сраженный отец, крестясь, плача и смеясь.

– Тсс! Я тут – царевич Димитрий! А ты уезжай скорей! Я на Москву приду, царев трон возьму, тебя патриархом назову!

Могильным холодом, плахой повеяло от этих крамольных слов. Сколько их, этих самозванцев, испытывало судьбу, и все кончили неладно, а тут еще и его сын! Да это же конец всему! Романовы выведут весь их род!

– А как ты меня признал? – спросил отец.

– По нашей лошади… Ты запрягай скорей!

Лошади были моментально запряжены. Наступил тот час, в который решалась судьба его сына, судьба Соковниных.

– Проводил бы, ведь не чужие… – дрогнул голосом Соковнин.

И огрубевшее отчаянное сердце сына отозвалось. Он пошел вместе с отцом за последним возом.

– Мать-то изревелась…

– Скоро царицей станет!

Прокофий Федорович опасался, что услышат их разговор дворовые, и слёзно попросил:

– Тихо, бога ради!

От стана воров отошли саженей на пятьсот.

– Панкрат!

– Тут я, батюшко Прокофей Федорович! – отозвался с первого воза детина.

– Дай-ко попону!

Панкрат стащил с сена попону. Принес.

– Раскинь!

Прокофий Федорович помог дворовому расправить попону и вдруг ловко накрыл сына с головы до пят. Обхватил руками его родное возмужавшее тело, визгливо закричал:

– Вали его! Вяжи!

…Травы? накосили еще и близ Москвы, под стрелецкой слободой. Дома Прокофий Федорович упрятал сына в погреб, помолился, узнав, что жена родила дочь, и поехал во дворец лечить царя Михаила, прикидывая: целиком отваривать траву или собрать цветочные головки, а потом отваривать их в чанах и купать царя?

«Ну и времечко! Ну и толчея всесвятная! Сын Димитрием учал прилыгаться! Ну и устрой! Хоть в ляхи беги…»

Глава 5

«Герберштейн [177], Иовий [178], Барберини [179] трезвым взглядом смотрели в свое время на Русь и на столицу ее – Москву. Дома в Москве действительно деревянные, разделяющиеся на столовую, кухню и спальню, поместительные. Громадной величины бревна искусно обтесывают по шнуру и выводят из них наружные стены, очень высокие и прочные. Делают дешево и быстро. Крыши кроют корой деревьев поверх досок и очень часто по коре или бересте укладывают дерн. В деревнях дома тесны и темны. Они не соответствуют вежливости и условиям приличия, ибо в них одна комната, где едят, работают и делают всё. В избе для тепла печь, на которой или вокруг которой спит вся семья, и, однако, у них нет мысли, чтобы сделать трубу. Дым у них вылетает в дверь, так что находиться в такой избе немалая мука. Барберини пишет, что в этой черной избе никогда не водится никаких паразитов, ибо они все гибнут от дыма, однако на человека, там живущего, дым не производит очевидного разрушающего действия. Разве можно согласиться с этим?»

Ричард Джексон перелистывал от скуки свой дневник, покачиваясь в ямской колымаге. Его тетрадь заметно пообтрепалась, но записей прибавилось. Он перелистал с десяток страниц назад.

«23 июня.

Сегодня опять бродил по их торговой площади, а точнее сказать – по торговому городу Пожару. Нельзя не подивиться заведенному порядку. Огромный квадрат этого грандиозного торга имеет с каждой стороны по двадцать улиц-рядов, и на каждой улице продают определенный товар. За короткое время я изучил расположение улиц и мог без труда и затраты времени найти требуемый товар. Московские купцы и покупатели столь азартны и так высоко ценят умение торговаться, что достигли в этом большого искусства. Я уже писал, как надул меня московский человек на соболях…»

«29 июня.

Сей день стал для меня открытием еще одной грани русского характера. Вышеупоминавшийся мной бесстыжий обманщик, получивший с меня большие деньги за соболей, ныне утром схватил меня на Пожаре за рукав, собрал народ и при всех отдал мне алтын. Оказалось, что все эти недели он искал меня с единственной целью – вернуть мне лишний алтын, полученный с меня по ошибке, в то время как около половины рублей, полученных с меня обманом и азартом торговли, не только не беспокоили его, но, напротив, поднимали в собственных глазах и в глазах толпы…»

Ричард Джексон поправил повязку на голове, потрогал разбитый бок.

«2 июля.

Изучив Москву и, несомненно, характер ее жителей, я с утра направился на прогулку за город. Далеко за Москвой имеется возвышенность по имени Воробьевы горы. Я вышел за стены Белого, а затем и Земляного города и очутился на дороге, ведущей к тем горам, поросшим лесом. Мне очень хотелось взглянуть с высоты на поистине великий город, превышающий размерами Лондон. Я энергично поднимался на Воробьевы горы, наслаждаясь пением птиц, запахом цветов и легким дуновеньем ветра. Я был уже почти у цели, как на меня напали бородатые разбойники и в один миг раздели, отобрав деньги, коих, на мое счастье, было очень немного.

Эти лесные конкистадоры нашли свой промысел в грабеже проезжих и прохожих людей по дороге, хорошо видной с горы, как с мачты пиратского корабля. На мое счастье, жизнь иностранца не представляла для них никакой ценности, и они отпустили меня с Богом в одном нижнем белье. Я просидел до темноты под стеной Земляного города и в таком виде явился ночью к Эдуардсу, ибо на Ильинку, в посольский двор, я не посмел явиться в таком нереспектабельном виде. Эдуарде посоветовал мне пожаловаться царю. На другой день я был во дворце, однако, по слухам, царь еще был болен, и меня принял боярин Мстиславский. На мою просьбу изловить и наказать разбойников он мне недвусмысленно ответил: „На кой ты ляд туда шастал?“ – и затворил дверь на Красном крыльце».

«7 июля.

Получил решительный отказ на проезд английским купцам по Волге в Персию и Китай. Прискорбно… Русские знают цену пути».

«8 июля.

Русский царь позволил мне и моим спутникам проехать единожды по Волге беспошлинно!»

«9 июля.

Дел масса! Собираюсь в путь. В Вологде стоят суда, с которых необходимо перегрузить товары на подводы и перевезти их в город на Волге, который называется Ярославль, находящийся приблизительно в трехстах верстах от Вологды. Огромен труд, но впереди – Персия!»