Утро Московии, стр. 31

– Ага! В зернь [130] играти надумали! – Прокофий Федорович поднял кость с меткой «5». – Смех покатный учиняют на государевой службе! Я слышал! Собаки! Кнута вам площадного по сороку раз на часу али плетки моей в сей час утренний? А? Я вас спрашиваю!

– Батюшко…

– Отец наш…

– Лукавый попутал…

– За Камень сошлю! – исступленно закричал Прокофий Федорович, достигая, как водилось, самого большого накала в разговоре, после которого наступал или конец, или рукоприкладство.

– Отец наш…

– Заткни кляпом рот! – Дьяк топнул ногой так, что подушка съехала на сторону. – Собаки! В приказном промысле нет вас! Дело идет не путным обычаем: кто играет, кто вовсе не заявился, кто спит! А кто спит после заутрени? А? Ну-ко ответствуй мне, рыжая борода! – повернулся он к казначею. – Молчишь? Воды в рот набрал? И вы молчите, зенки уставя? Ну тогда я вам скажу! После утреннего звону только те спят, что ночь в умышлении проводят, а таких только два чина всего и ести: собаки да тати!

– Батюшко, Прокофий Федорович… – заикнулся было стольник тотьминского стола, из московских дворян, но державный не позволил:

– Помалкивай, пес! Я все знаю! Я не вдругорядь сметился, что неладно тут, в приказе. Я еще перед Пасхой сметил нераденье червивое ваше. Собаки! На царевой службе в зернь играть! Да я вас!.. Вот тебе! И тебе! И тебе, вшивая борода! Вот вам! Вот! Вот!

Он бил стольников и стряпчих обеими руками, изловчаясь, как на кулачных боях, что разгуливаются в Масленую неделю на Москве-реке, и бил бы еще, испытывая от этих ударов зуд, а не боль, как от ядреного веника в бане, да ощутил наконец, что съехала опять подушка под рубахой. Тогда он отвернулся, поправляя ее, но увидел рыжую бороду казначея, во все это время притихшего у сундука.

– Забью сукиных детей, и Богородица не осудит!

С этими словами Прокофий Федорович вцепился опять в бороду Филимона.

– Вот вам, страдники! Вот вам! Вот! До каких пор вы будете кровушку мою пить?

Теперь стольники и стряпчие стояли и смотрели, как за всех страдает казначей Филимон.

– Батюшко… Отец наш… Умру-у-у! – захрипел Филимон, выкатив налитые кровавой ярью глаза, мокрые от слез. – Батюшко… ба… Чернил нетути, вот и сидели. Пусти, бога ради!

– И бумаги, – робко вставил кто-то из молодых стряпчих.

– Что-о-о? Чернил нетути? А не я ли на Страстной неделе наливал вам кувшин чернил? Не я ли давал вам стопу бумаги? Не мной ли дадена была вам пригоршня перьев? А?

Он отпустил Филимона, вытер мокрые от его слез руки о полу опашеня, подбоченился и грозно изрек, будто возводил обвинение по Тайному приказу:

– Тати окаянные! Всё покрали?! – И вдруг снова затопал ногами: – За Камень сошлю! Все маетности [131] убудут от вас в государеву казну! Ни крестом не отмолитесь, ни рухлядью не откупитесь! Никита!

Он шагнул к окошку, отворил его и страшно прохрипел:

– Никита! Плетку неси!

Не успел Прокофий Федорович повернуться от окна, как Никита уже стоял на пороге. Это быстрое появление подьячего сначала понравилось хозяину – от удовольствия отхлынул было гнев, но, заметив, что Никита стоит без плетки и озабоченно смотрит на него, нахмурился.

– Ну?

– Прокофий Федорович! Батюшко! Никак, беда напровадилась на наши головы…

– Ну?! – вскричал Соковнин.

– Тут стрелец прибегал, сбился с ног, тебя искавши, – и дома был, и в Кремле, и…

– Чего ему надобно? – все еще криком спросил Соковнин, но холодный ком уже закатывался под подушку, в нутро живота.

– Стрельца боярин Татев послал, он стольника нашего, Коровина, ко цареву двору поволок. Велел-де за стремя держаться да скоро бежать.

– Коровин? Из Устюга наехал?

– Коровин, батюшко, – поклонился Никита малым обычаем, в пояс. – Беда там, в Устюге-то Великом: гиль поднялась, забойство приключилось. Великое множество дворов пограблено да пожжено. Слухи ползут: неисправлением воеводиным все-де затеялось…

– Где стрелец?

– Убежал, твой крик услыхавши.

Прокофий Федорович растерянно оглянулся на стряпчих, на стольников – не понял, что в их лицах: злорадство или сочувствие? «Как же так: Коровин на Москве, а я не знаю? Видать, на дороге Татев встретил его. Гиль поднялась…»

– Ехать тебе надобно в Кремль, батюшко Прокофий Федорович. Скорым обычаем ехать надобно, так и Татев сказывал стрельцу. Царь и бояре ждут, поди.

– Ехать надобно, – слабым эхом повторил Соковнин и совсем тихо потребовал: – Лошадь…

Он робко просеменил вдоль стола, горбатясь и косолапя больше обыкновенного, вот уже простучал подковками бархатных сапог по лестнице, а растерявшиеся приказные даже не догадались на этот раз выйти за ним на крыльцо.

Глава 4

Ногайская лошадь, которая только что так чинно пронесла Прокофия Федоровича по улицам Китай-города, теперь казалась беспомощным тихоходом, а Пожар раскинулся перед Кремлем таким широким и людным, что, казалось, никогда через него не пробиться. То и дело под морду лошади совалась чья-нибудь шапка или спина. Лошадь дергалась от испуганных людских отмашек, вклинивалась в новую тесноту, и ни окрик, ни плетка здесь не помогали: в такое погожее утро базарное стадо озорников потехи ради не скоро уступит дорогу. Что им до знатного человека! Нынешний холоп не тот холоп, смотри и смотри за ним: одной рукой шапку ломает, другой в карман норовит. По Москве ходят, как гуси, вразвалку, а что дьяк к цареву выходу припаздывает – то ему кручиниться.

Оглянулся Прокофий Федорович: солнце на левом плече, высоко по-над крышами выкатилось, почти вровень с маковками Спаса, и окончательно понял – опоздает. «Сохрани и помилуй!..» – заскулило сердце. Он исступленно начал расхлестывать плеткой направо и налево – по лошади и по людям, – лишь бы пробиться, не попасть в опалу за опоздание на боярское большое сидение, да еще в такой день, когда в его подопечном городе, Устюге Великом, гиль поднялась.

Никольские ворота оказались закрытыми. Такое и раньше случалось: как с вечера опустят решетку стрельцы, так и не поднимут, пока не накричишь. Но тут и крик не помог. Стрельцы лениво похаживали по ту сторону, потом отворили кованые створы, но решетка никак у них не поднималась. Сотник кричал на стрельцов и тем же криком объяснил Соковнину, что узел на порванной еще с вечера веревке не проходит. Сотник предлагал подлезть под решетку, оставив коня на мосту через ров, и Прокофий Федорович едва не решился на это унижение, но удержал его нахальный стрелецкий смешок. Чуть не плача, развернул он лошадь, хлестнул и погнал вдоль стены надо рвом, мимо крохотных – в две сажени – надмогильных церквушек «на костях» – крепкой памяти о невинно погибших на плахе.

– Дорогу! Дорогу, сказано вам!

Прокофий Федорович въехал на Флоровский мост, что напротив башни через ров намощен, огрел плетью длинноволосого книгочея, торговавшего книгами, едва не сбил с ног монаха-иконописца, разложившего свой товар вдоль перил, – единственный на Московии товар, который не продавался, а «менялся на денги».

Флоровские ворота были распахнуты и наискось просвечивались утренним солнцем. Прокофий Федорович достал плеткой до спины стрельца, мелькнувшего поперек подворотнего проезда, отчего издерганная лошадь метнулась к стене.

– Хлещет, а лба на образ Спаса не перекрестил! – услышал Соковнин уже позади себя вызывающий стрелецкий возглас.

«А и верно, забыл… Все нескладно, все нескладно…» – подумал он, уже совершенно падая духом, и погнал лошадь по кремлевскому тревожному безлюдью.

Из ворот он взял немного вправо и устремился вдоль деревянного настила длиной в тридцать саженей, затем мимо Вознесенского монастыря. За оградой из толстого остья [132] мелькали окошки келий, большой пятиглавый собор, богатый, величественный, место погребения цариц. Слева остались подворья Кирилловского монастыря и Крутицкого. Столько уж прошло лет – больше десяти! – а Прокофий Федорович не мог спокойно проезжать мимо углубившегося в сторону Неглинки знаменитого Чудова монастыря. Даже сейчас, обеспокоенный и издерганный, он снова – в который уж раз! – невольно позавидовал бесшабашному и смелому выходцу из этих стен, самозванцу Гришке, чья дерзость заставила – правда, недолго – кланяться ему в ноги всю Москву и Россию. «Ой, греховодник! Ой, греховодник!» – с неуемной, никому не высказанной завистью повторял про себя Соковнин. Он оглянулся на женский монастырь, в котором после Самозванца были намертво заделаны ворота, выходившие на мужской монастырь, и нашел в себе силы усмехнуться: «Поздно хватились! Нечего теперь обороняти, когда Гришка-расстрига с Васькой Басмановым всех монахинь разогнали… И-эх, жизнь!»