Демоны вне расписания, стр. 14
– Я хочу, чтобы вы были со мной, – повторяет он. – Я хочу познакомить вас со своими друзьями. Я хочу пригласить вас к себе домой.
В это время на заднем сиденье майор Покровский торжествующе говорит Лизе:
– Ну вот и все. А ты не верила…
Я ничего не знала о Михаиле Гарджели тогда. Я почти ничего не знаю о нем сейчас. Был ли он хорошим человеком? Возможно. По крайней мере, со мной он был хорошим человеком. Каким он был с другими – незнаю.
Любила ли я его? Не знаю. Вряд ли мне тогда были под силу такие чувства, но я была ему благодарна – потому что до той встречи в ресторане я была похожа на лунатика, который шагает по карнизу небоскреба, не осознавая, где он и куда направляется. Гарджели был тем человеком, который осторожно взял меня за руку и помог сойти с карниза внутрь здания.
Любил ли он меня? Определенно нет, потому что меня настоящую он так и не узнал, а следовательно, не мог меня полюбить или возненавидеть. Он любил тот призрак, который увидел во мне, он изо всех сил пытался оживить его…
Если уж взрослый и многоопытный человек попадается в такую ловушку – чегостыдиться мне? Я просто плыла по течению и надеялась, что рано или поздно меня вынесет к берегу, я встану на твердую почву и пойму – вот земля, вот небо, вот деревья, а вот я…
Поначалу мне казалось, что вот уже скоро, вот уже скоро, но затем течение делало поворот, и вместо неба я снова видела бетонный потолок тоннеля, вокруг становилось темно…
И я опять закрывала глаза.
4
На заднем сиденье майор Покровский торжествующе говорит Лизе:
– Ну вот и все. А ты не верила…
Машина стоит в квартале от ресторана «Хитроумный Одиссей». На улице идет снег, который постепенно облепляет автомобиль, словно пирожное кокосовой стружкой. Внутри машины – как в маленькой уютной комнатке, где двоим достаточно друг друга. Лиза полулежит на скомканной куртке, Покровский поглаживает ее вытянутые босые ступни, мельком поглядывая на дисплей мобильника.
– Я поверю. Я поверю, когда она достанет ключ и найдет дверь, – отвечает Лиза, чьи щеки цветут румянцем, а глаза блестят пьяным весельем. – Я поверю, когда она откроет ключом эту дверь. И сделает все остальное. Только тогда я поверю, что весь наш цирк не был напрасной тратой времени.
– Как ты можешь сомневаться, если это идея самого…
– Это не его идея.
– Как так? – Рука Покровского, массировавшая ступню Лизы, замирает. – Что ты имеешь в виду?
– Он не говорил, что девушку надо использовать именно так. Он говорил, что ее нужно оставить в живых, потому что она еще пригодится. Вот так он сказал.
– Но ведь тогда, в сентябре, ты говорила по-другому!
Настроение Покровского меняется, и все это больше не напоминает идиллическое любовное гнездышко. Но если майор Покровский багровеет от бешенства, то Лиза легкомысленно хихикает, словно школьница, удачно разыгравшая подружку.
Покровский не видит здесь ничего смешного, он зло сопит и резко подается к Лизе, явно не с дружескими намерениями.
– Ах ты, лживая тварь! Стерва! Ты же нас подставила!
Лиза играючи отпихивает его ногами, как будто в Покровском не девяносто килограммов, а с полпуда синтепоновой набивки. С ее лица не сходит широкая улыбка, а Покровский, кажется, сейчас лопнет от ярости.
– Ты все это задумала для себя! – орет Покровский. – Ты нам всем наврала!
– Сколько от тебя шума, – смеется Лиза. – Я не врала, ты просто неправильно меня понял. Я не говорила, что запустить девушку в дом Гарджели – это его идея. Его идея – не убивать девушку. И я не убила девушку, так что теперь она всем нам может пригодиться. Мне – в моих маленьких целях. Ему – в его грандиозных планах, о которых я, конечно же, ничего не знаю, потому что я – это всего лишь я, а он… Сам понимаешь, я не стала его подробно расспрашивать о планах… Извини, но и ты бы на это не решился, и никто бы на это не решился. Ты знаешь, что он не ответил ни на один запрос Большого Совета? Ни на один за последние сто лет. Ему на них плевать. А уж на меня или тем более на тебя…
– И все-таки ты нас обманула.
– Немного.
– Интересно, что скажут остальные, когда узнают…
– Во-первых, мне на это плевать. Во-вторых, уже слишком поздно. В-третьих… – Лиза сначала прыскает в кулак, а потом звонко смеется в голос. – Извини… Извини, Тёма, но у тебя такое напряженное лицо, как будто ты сейчас родишь. Я не могу на это спокойно смотреть! – и она долго и заразительно смеется.
Однако у Покровского, похоже, иммунитет. Он даже не улыбается.
– Если это не его план, тогда зачем тебе все это было нужно затевать? Неужели только ради мести?
– Какой ты глупый… Какая месть, это было тысячу лет назад. Ну, не тысячу, но все равно давным-давно.
– Тогда в чем тут смысл?
– Скажем так – здесь сорок процентов коммерции. Сорок процентов заботы о завтрашнем дне. И двадцать процентов большого желания посмотреть, как мучается один мой старый знакомый…
– Это и называется месть.
– Неправда. Месть требует полной сосредоточенности. А ты же видишь, как я этим занимаюсь, – между делом, играючи, несерьезно… Это всего лишь двадцать процентов от общего замысла и ни процентом больше. – Лиза взбрыкивает босыми ногами, едва не задевая Покровского по лицу. – Все, хватит скучных разговоров! Наконец-то мне не надо никого сторожить и я могу отправиться по своим ночным делам. Город ждет, я в хорошем настроении, у меня новая губная помада, так что… – Лиза ищет на полу сапожки и начинает обуваться. Покровскому эта идея совершенно не нравится.
– На сегодня тебе хватит, – мрачно говорит он.
– Не хватит. Я долго сидела на диете и хочу компенсировать эти тусклые неинтересные дни, эти одинокие ночи… Ну, не всегда одинокие, – добавляет она, глядя на кислое выражение лица Покровского.
– Спасибо, что вспомнила.
– Не обижайся. Ты делал все, что мог, но ты не мог дать мне это…
– А ты сможешь вовремя остановиться? Боюсь, что нет.
– Вот и бойся. Я люблю, когда меня боятся, – говорит Лиза, встряхивая куртку, на которой она только что лежала.
– И боишься, когда тебя любят?
– Это вопрос или это каламбур?
– И то и другое.
– За каламбур спасибо, а насчет вопроса… Покровский, меня нельзя любить. Бабочки не могут любить солнце, снежинки не могут любить луну…
– У тебя мания величия.
– …хотя какое-то время они могут сосуществовать в этом мире. Но проходят секунды, и снежинки тают, проходят часы, и бабочки умирают. А луна и солнце остаются, они просто не замечают ни снежинок, ни бабочек…
– То есть ты типа луна, а я снежинка?
– Довольно упитанная и усатая, но все же снежинка.
– Знаешь что? Честно говоря, я не очень-то верю в этот бред. То есть я, конечно, кое-что видел… Видел, как ты этого мальчика… Но остальное…
– Если ты думаешь, что я сейчас брошусь тебе что-то доказывать, – тогда ты еще глупее, чем я думала. Могу обещать одно – при случае я навещу твою могилу и сотру с нее грязь. Но не жди меня скоро. У меня могут быть дела.
– Ты все-таки психованная, – вздыхает Покровский. – А раз ты психованная, то тебе надо сидеть дома, а не шляться ночью по улицам.
Лиза фыркает в ответ:
– Если это и есть любовь в твоем понимании, тогда это довольно скучная штука. Для такой лживой твари и стервы, как я.
Она открывает дверцу и выскакивает в ночь, прежде чем Покровский успевает задержать ее. Чертыхаясь, майор вылезает из машины, но вокруг уже не видно ни души. Снег становится сильнее – как будто специально, чтобы скрыть Лизу.
Покровский достает пачку сигарет и нервно щелкает зажигалкой. Его ждет беспокойная ночь. Впрочем, не только его.
В сотне метров от Покровского рыжеволосая девушка замедляет бег, с улыбкой смотрит в ночное небо и произносит свою обычную молитву:
– Господь наш единый… Сиди там у себя в небесах и вниз лучше не смотри.