Три товарища, стр. 41
Я прислонился к стене и уставился глазами в мостовую. Я не понимал, зачем я сделал всё это, запутался в. чемто, что разрывало меня на части, делало меня неразумным и несправедливым, швыряло из стороны в сторону и разбивало вдребезги всё, что я с таким трудом привел в порядок. Я стоял у стены, чувствовал себя довольно беспомощно и не знал, что делать. Домой не хотелось – там мне было бы совсем плохо. Наконец я вспомнил, что у Альфонса еще открыто. Я направился к нему. Там я думал остаться до утра.
Когда я вошел, Альфонс не сказал ничего. Он мельком взглянул на меня и продолжал читать газету. Я присел к стопику и погрузился в полудрему. В кафе больше никого не было. Я думал о Пат. Всё время только о Пат. Я думал о своем поведении, припоминал подробности. Всё оборачивалось против меня. Я был виноват во всем. Просто сошел с ума. Я тупо глядел на столик. В висках стучала кровь. Меня охватила полная растерянность… Я чувствовал бешенство и ожесточение против себя самого. Я. я один разбил всё. Вдруг раздался звон стекла. Я изо всей силы ударил по рюмке и разбил ее.
– Тоже развлечение, – сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из моей руки.
– Прости меня, – сказал я. – Я не соображал, что делаю.
Он принес вату и пластырь.
– Пойди выспись, – сказал он. – Так лучше будет.
– Ладно, – ответил я. – Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
– Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, – заявил Альфонс.
– Верно, – сказал я, – но это надо уметь.
– Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего, с годами это проходит.
Он завел патефон и поставил «Мизерере» из «Трубадура». Наступило утро.
x x x
Я пошел домой. Перед уходом Альфонс налил мне большой бокал «Фернет-Бранка». Я ощущал мягкие удары каких-то топориков по лбу. Улица утратила ровность. Плечи были как свинцовые. В общем, с меня было достаточно.
Я медленно поднялся по лестнице, нащупывая в кармане ключ. Вдруг в полумраке я услышал чье-то дыхание. На верхней ступеньке вырисовывалась какая-то фигура, смутная и расплывчатая. Я сделал еще два шага.
– Пат… – сказал я, ничего не понимая. – Пат… что ты здесь делаешь?
Она пошевелилась:
– Кажется, я немного вздремнула…
– Да, но как ты попала сюда?
– Ведь у меня ключ от твоего парадного…
– Я не об этом. Я… – Опьянение исчезло, я смотрел на стертые ступеньки лестницы, облупившуюся стену, на серебряное платье и узкие, сверкающие туфельки… – Я хочу сказать, как это ты вообще здесь очутилась…
– Я сама всё время спрашиваю себя об этом…
Она встала и потянулась так, словно ничего не было естественнее, чем просидеть здесь на лестнице всю ночь. Потом она потянула носом:
– Ленц сказал бы: «Коньяк, ром, вишневая настойка, абсент…» – Даже «Фернет-Бранка», – признался я и только теперь понял всё до конца. – Черт возьми, ты потрясающая девушка, Пат, а я гнусный идиот!
Я отпер дверь, подхватил ее на руки и пронес через коридор. Она прижалась к моей груди, серебряная, усталая птица; я дышал в сторону, чтобы она не слышала винный перегар, и чувствовал, что она дрожит, хотя она улыбалась.
Я усадил ее в кресло, включил свет и достал одеяло:
– Если бы я только мог подумать, Пат… вместо тою чтобы шляться по кабакам, я бы… какой я жалкий болван… я звонил тебе от Альфонса и свистел под твоими окнами… и решил, что ты не хочешь говорить со мной… никто мне не ответил…
– Почему ты не вернулся, когда проводил меня домой?
– Вот это я бы и сам хотел понять.
– Будет лучше, если ты дашь мне еще ключ от квартиры, – сказала она. – Тогда мне не придется ждать на лестнице.
Она улыбнулась, но ее губы дрожали; и вдруг я понял, чем всё это было для нее – это возвращение, это ожидание и этот мужественный, бодрый тон, которым она разговаривала со мной теперь…
Я был в полном смятении.
– Пат, – сказал я быстро, – Пат, ты, конечно, замерзла, тебе надо что-нибудь выпить. Я видел в окне Орлова свет. Сейчас сбегаю к нему, у этих русских всегда есть чай… я сейчас же вернусь обратно… – Я чувствовал, как меня захлестывает горячая волна. – Я в жизни не забуду этого, – добавил я уже в дверях и быстро пошел по коридору.
Орлов еще не спал. Он сидел перед изображением богоматери в углу комнаты. Икону освещала лампадка. Его глаза были красны. На столе кипел небольшой самовар.
– Простите, пожалуйста, – сказал я. – Непредвиденный случай – вы не могли бы дать мне немного горячего чаю?
Русские привыкли к неожиданностям. Он дал мне два стакана чаю, сахар неполную тарелку маленьких пирожков.
– С большим удовольствием выручу вас, – сказал он. – Можно мне также предложить вам… я сам нерерко бывал в подобном положении… несколько кофейных зерен… пожевать…
– Благодарю вас, – сказал я, – право, я вам очень благодарен. Охотно возьму их…
– Если вам еще что-нибудь понадобится… – сказал он, и в эту минуту я почувствовал в нем подлинное благородство, – я не сразу лягу… мне будет очень приятно…
В коридоре я разгрыз кофейные зёрна. Они устранили винный перегар. Пат сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое зеркальце и водила пушком по вискам.
– Выпей немного чаю, – сказал я, – он совсем горячий.
Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
– Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
– Я знаю что, – ответила она.
– Да? А я не знаю.
– Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы быть по-настоящему счастливым.
– Может быть, – сказал я. – Но нельзя же так – с тех пор как мы знакомы, я становлюсь все более ребячливым.
– Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался всё более разумным.
– Тоже довод, – сказал я. – У тебя замечательная манера помогать мне выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои соображения на этот счет.
Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного путешествия.
x x x
Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер, служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. – Пат…
Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
– Пат… – Я проклинал все меблированные комнаты мира. – Пат, пора вставать. Я помогу тебе одеться.
Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна. Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней. Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
– Пат… фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
– Я сегодня остаюсь у тебя.
– Здесь?
– Да.
Я распрямился:
– Блестящая идея… но твои вещи… вечернее платье, туфли…
– Я и останусь до вечера.
– А как же дома?
– Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
– Ладно. Ты хочешь есть?
– Нет еще.
– На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
– Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? – сказал я.
Не оборачиваясь, она кивнула головой.
– Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
– Да, – сказала она, – и эта Маркович тоже.
– Маркович? Кто это?
– Та, с которой ты сидел за стойкой в «Каскаде».