Пять портретов, стр. 13

– Он очень утомлен сегодня,– сказала Анастасия Алексеевна.

– …И ведь меня уговорят! И я вылезу на эстраду со своей виолончелью и проскриплю какой-нибудь ноктюрн.

– Подобную разносторонность как раз и одобряет Лист,– сказал Бородин, улыбаясь,– он называет нас, русских, ренессансными людьми.

– Это в чем же ренессанс проявляется? В том, что медики неважно играют на виолончели, а музыканты состоят казначеями каких-то обществ?

– Значит, по-твоему,– не выдержала Анастасия Алексеев-па,– современный человек должен сидеть в своей бочке?

– Вот и заговорила общественная деятельница! Да мне, чтобы стать сносным врачом, пришлось черт знает сколько читать, наблюдать, думать, вспоминать! И знать, что всему этому не будет конца. И ведь чем дальше, тем труднее. А сколько надо знать ему,– он указал на Бородина,– как химику? Как музыканту? Нет, други, ренессансные люди – это те, кто развивает все заложенное в них природой. И развивает мудро, целеустремленно. А вы разбрасываетесь, словно вам тысячу лет жить. Да еще горды, что растекаетесь вширь. Глубина, мол, это неважно.

– Вот так и бывает с ним. Удержу нет! Женщина не то укоряла, не то любовалась им.

– Постойте! – воскликнул Боткин.– Где-то я читал чудную сказку про чудных человечков, которые перед самым Новым годом решили зажечь в лесу большой костер и бросить туда все, что мешает им быть счастливыми: все условности, заблуждения – сжечь, чтобы в наступающем году действительно обрести новое счастье.

– Никакой такой сказки ты не читал,– сказала жена, как и раньше и укоряя, и любуясь,– ты ее только что придумал.

– Ну, и что с того?

– Тогда не говори, что читал.

– Верно: не надо стыдиться собственных мыслей. Тем более, что Новый год не за горами.

…Вот так бы сидеть и разговаривать о необычном: и Боткин повеселел, и Бородину стало легче. Но их каторжная жизнь – так называл ее Боткин – не позволяла им заниматься перекабыльством [35]. Надо было спешить.

– Значит, так,– говорил Боткин, провожая Бородина,– пусть Екатерина Сергеевна запомнит: курение в сторону, кислород – в умеренных количествах и лучше всего жить где-нибудь в одном месте.

Бородин вздохнул.

Вечер.

Было уже совсем темно, но тепло по-прежнему. Дома он застал одну Леночку и вдвоем с ней пообедал. Чудно: то человек пятнадцать сидят за столом, а то двое. И так непривычно обедать в седьмом часу, непривычно рано. И коты бродят как одичалые.

Лизутки нет дома: она ушла с женихом в театр.

– И мне предлагали,– говорит Леночка,– но я не пошла.

– Да я бы уж как-нибудь пообедал.

– Нет-нет, мне не хотелось. К тому же,– она округлила глаза,– кажется, Мамай заболел.

Это прозвище дальнего родственника, который прибыл накануне.

– Где же он? Я сейчас пойду…

– Да он ушел.

– Куда? С чего ты взяла, что он болен?

– Он мычал очень страшно. Перед зеркалом. И причесаться не хотел. Сказал, что пойдет бродить.

– Вот так история! Экономка тоже ушла, еще с утра.

– Да! А про письмо-то я и забыла!

Письмо – это приглашение от Корсаковых на сегодняшний вечер. Вернее, напоминание. Бородин обещал показать новые отрывки из «Князя Игоря».

– Разумеется, пойду. Только опомнюсь.

Это значит: отдохну. Ложиться до ночи не в его привычках, но посидеть немного в кресле и помечтать – это можно позволить себе сегодня, поскольку день был удачный, а время еще не позднее. Он сидит у себя в кабинете, закинув голову и закрыв глаза. Лампа затемнена и слабо освещает предметы.

У иных людей бывает свой особый сон, который повторяется несколько раз. У пушкинского Самозванца был такой вещий сон: он возносился на громадную высоту и падал оттуда стремглав. У Мусоргского тоже был повторяющийся сон: шапка Мономаха. И удивительно, что впервые это привиделось ему не в годы «Бориса», а гораздо раньше, в отрочестве. Крестьянские ребятишки будто бы выбрали его своим вожаком, облачили в рогожу, а на голову надели шапку Мономаха. Потом за что-то рассердились и сорвали шапку. Но от этого голове стало не легче, а тяжелее. Может быть, с этим сном связаны сильные головные боли, которые время от времени мучат Мусоргского…

И у Бородина есть свой сон – главный сон его жизни, последних десяти лет. Это его «языческая» опера «Кпязъ Игорь». Правда, мысль о ней преследует его и наяву, но снится она часто. Это недолгий сон, иногда вольный, счастливый, в другие разы тревожный, но всегда прекрасный.

Это сон звуковой. Его начисто забываешь при пробуждении, но затем, неизвестно каким образом, он оживает в памяти – сразу или по частям. И остается только сыграть или записать его.

В этом сне Бородину представляется вся Россия,– стало быть, не только русские, но и другие народы, населяющие страну, главным образом восточные. Россию он видит могучей, вольной; может быть, оттого ему и нравится былинная старина.

Звуки, которые он слышит во сне, необычны. Вряд ли есть инструменты, способные их воспроизвести. Оркестр, голоса только приблизительно воссоздают их.

Самое радостное в этом сне – ощущение свободы, беспредельного простора и силы. Времени – сколько угодно! Пространство – его не окинешь глазом. И все, что хочешь, сбывается.

Улетай на крыльях ветра… То падающая тяжелой массой, то истаивающая в одиноком голосе, порой унылая и пронзительная, порой праздничная и звонкая, музыка этого сна неисчерпаемо разнообразна. Стоит дать себе чуточку воли – и мелодии начнут сменять одна другую и сплетаться вместе в один узор… И легко-легко, закрыв глаза, представить себе цветы, животных, лица людей. Еще легче слышать проплывающие звуки…

«Князь Игорь» – главный сон, но разве не снились Бородину и другие его замыслы? Да и сном нельзя назвать эту приятную полудремоту, в которой рождается бесконечная смена звуков. Как на лицах, которые он видит в этом полусне, меняются черты, глаза, выражение, так в пределах одной тональности меняются гармонии, напевы, ритмы. И тональности зыбки. Но все рождается и движется так легко и закономерно, что нельзя вмешаться, ничего нельзя менять. Так было и с финалом Первой симфонии, и с романсами. «Песня темного леса», его мрачная дума возникала вот так же неотвратимо и влекла его за собой, как и дремучие, редкие, гулкие аккорды в «Спящей княжне» [36]. Они, как мрачные колдуны, стерегли сон княжны, а сама мелодия была тоже медлительной, дремучей и прерывалась вздохами: «Спит… Спит…» Словно кто-то нашептывал ему эти прерывистые звуки.

А похоронные басы, точно могильные плиты в другом его романсе? Эти смертные ступени – восходящие звуки в фортепьяно, продолжающие мелодию затихшего голоса…

Но все это уже завершено, а теперь надо думать о будущем. И он видит перед собой стены Путивля, и дикую степь, и половецкий стан.

Сюжет «Игоря» отыскал Стасов: он знал, что нужно. Как только заговорил о старинном походе Игоря с дружиной, Бородин воскликнул:

– Вот это мне по душе!

Либретто Бородин писал сам. И начал с арии Ярославны, тоскующей подруги Игоря. Катя увидала здесь свой портрет, конечно идеализированный, без ее недостатков. Но сюжета она не одобрила:

– Отчего это вы все – и Мусоргский, и Корсаков, и ты сам – уходите в исторические дебри? «Псковитянка», «Борис Годунов», «Царская невеста»! [37] А теперь еще «Игорь» – вот старина! Неужели вокруг нет ничего интересного?

Это он слыхал и от других.

– Как вы отстали от писателей! – не унималась Катя.– Хорош был бы Тургенев, если бы отвернулся от современности!