Дни в Бирме, стр. 26
Старуха глянула из угла, цокнула языком и продолжала скатывать сигареты. Остальные вообще как будто ничего не заметили. Лужа делалась все шире. Испуганно расплескивая чай, Элизабет быстро поставила чашку вниз и вцепилась в руку Флори.
– Этот ребенок! Что ж это? Это слишком!
Мгновение все удивленно глядели, не сразу поняв ее тревогу. Затем защелкали слова, зацокали языки. Дотоле детский проступок безразлично воспринимался случаем самым нормальным, но теперь домочадцы сгорали от стыда, на малыша посыпались упреки «ай, позор!», «ай, противный!». Подхватив все еще ревевшего мальчонку, старая китаянка потащила его на крыльцо, чтобы отжать там наподобие купальной губки. Элизабет выскочила вон, Флори вдогонку, Ли Ейк взволнованно и огорченно смотрел вслед убегающим гостям.
– Вот это? Это у вас культурный народ? – возмущалась Элизабет.
– Простите, – бормотал Флори, – мне и в голову не могло…
– Гнусный и омерзительный народ!
Она пылала гневом. Румянец горел ярчайшим из возможных оттенков ее кожи – нежно-розовым колером чуть проклюнувшихся маковых бутонов. Он молча шел за ней обратно сквозь базар и, лишь отшагав сотню ярдов по дороге, отважился вновь открыть рот:
– Мне очень жаль, поверьте. Вообще-то Ли Ейк отличный малый, он теперь будет страшно переживать, что оскорбил вас. Надо было бы попрощаться, хотя бы поблагодарить за чай.
– Ах, еще поблагодарить? Ну-ну!
– Нет, правда, вы обиделись не совсем справедливо. Каждому народу свой путь, и нужно как-то принимать чужую непривычную колею. Представьте, что вы, например, вдруг оказались в средневековье…
– Я предпочла бы помолчать!
Впервые они определенно ссорились. Убитый горем, Флори даже не спрашивал себя, чем провинился, тем паче не подозревал, что именно его хвалы Востоку бесят ее неджентльменской, извращенной и нарочитой тягой к «свинству». Не замечал даже ее брезгливых взглядов на туземцев. Знал только, что при всякой попытке поделиться с ней своими мыслями, впечатлениями, ощущениями, она фыркает и шарахается от него.
Они взбирались по холму. Флори шел слева, чуть позади, неотрывно глядя на край щеки и золотившуюся под панамой щетинку волосков. Как он любил, как он любил ее! Будто истинная любовь открылась лишь сейчас, когда он понуро плелся, не смея и показаться своей пятнистой мордой. Несколько раз он порывался заговорить, однако голос не слушался, да и разум опасался снова чем-то ее задеть. Наконец, неуверенно изображая светскую легкость, он вымолвил:
– Что-то чертовски душно?
При жаре пятьдесят градусов в тени реплика не блестящая. Однако она внезапно откликнулась весьма живо – обернувшись и улыбнувшись, подтвердила:
– Просто пекло!
И все, и опять мир. Глупейшая банальность смягчала ее, как по волшебству. Пыхтя и капая слюной, подбежала отставшая Фло, и тут же зажурчала, закружилась обычная трепотня о собаках. Псы – сюжет неистощимый. Но почему только собаки? Мысль эта занимала Флори всю дорогу, пока солнце жгло склон и огнем пекло едва защищенные хлопковой тканью спины. Почему ни о чем кроме собак, либо тенниса, либо патефонных пластинок? И все же, если не сбиваться с трассы, как хорошо и дружелюбно текла их болтовня!
Вдоль сверкавшей белой кладбищенской стены они прибыли к дому Лакерстинов. У ворот росли густые могары и вымахавшие на восемь футов штокрозы с цветками, круглыми и пунцовыми, словно щечки деревенских красоток. Под деревом Флори снял панаму, обмахивая лицо.
– Что ж, мы успели вернуться до самой зверской жары. Боюсь только, экскурсия по базару не слишком удалась.
– И вовсе нет! Было действительно забавно.
– Ох, не уверен. Как-то не везет, все время что-то не так. Да, кстати, вы не забыли – послезавтра мы едем на охоту. Готовы?
– Разумеется! И дядя обещал дать мне его ружье. С ума сойти! Вы непременно научите меня стрелять и все такое. Мне так хочется поскорей!
– Мне тоже. Не лучшие деньки для охоты, но будем надеяться. А пока до свидания?
– До свидания, мистер Флори.
Она все еще называла его официально, хотя он ее просто – Элизабет. В предстоящей поездке, оба чувствовали, многое между ними определится.
12
Неспешно расхаживая по своей темной зашторенной гостиной, потея в липкой дремотной духоте, то и дело почесывая жирную, как у рыночной торговки, грудь, У По Кин похвалялся перед супругой. Жена сидела на циновке, курила тонкую белую сигару. Через раскрытую дверь в спальню виднелся угол монументального, торжественного как катафалк, ложа, на котором великое множество раз судья тешил плоть сладострастным насилием.
Ма Кин услышала, наконец, про то самое «другое дело», которое побудило мужа начать атаку на доктора Верасвами. Презирая женский ум, глава семьи все же рано или поздно открывался своей половине, ибо в ближайшем окружении лишь она одна нисколько его не боялась и было особенно приятно поражать, восхищать именно ее.
– Ну, Кин-Кин, смотри, все по плану! Восемнадцать писем, одно лучше другого. Я б тебе даже кое-что почитал, умей ты оценить.
– А если белые не обратят внимания?
– Не обратят? Х-ха! Еще как, еще как обратят! Уж я-то их натуру знаю и, скажу тебе, насчет этаких письмишек я мастак, сочиню всегда в точности, чтобы их пронять.
Действительно. Письма уже успели растревожить адресатов, наиболее впечатлив важнейшего их них – мистера Макгрегора.
Два дня назад представитель комиссара весь вечер беспокойно размышлял относительно возможной измены доктора. Сопротивление властям, разумеется, исключено, но сколь надежны внутренние убеждения? В Индии судят не по тому, что вы делаете, а по тому, кто вы; тень нелояльности мгновенно губит карьеру. Впрочем, мистер Макгрегор был слишком справедлив для немедленных обвинений даже уроженца Востока. Так что и за полночь он все еще сидел над грудой секретных бумаг, включая пять анонимных писем, полученных им лично, и два скрепленных иглой кактуса письма из почты начальника полиции.
Не утихали также слухи и пересуды, кроме политической измены вменявшие доктору в вину пытки, взятки, насилия, незаконные хирургические операции, а также хирургическую практику в пьяном виде, убийства посредством ядов и магии, нарушение заповедей индуизма и попрание буддийских святынь, торговлю свидетельствами о скоропостижной смерти вследствие ангины и гомосексуальные преследования юного военного барабанщика. Приученный к доносам, мистер Макгрегор поначалу равнодушно воспринимал эту единоличную сумму пороков Макиавелли, Джека-потрошителя и маркиза де Сада, однако последняя анонимка нанесла удар подлинно великолепный.
Дело касалось сбежавшего бандита. Отсидев уже несколько лет, разбойник Нга Шуэ О давно готовился к побегу, и друзья на воле сумели подкупить охранника. С авансом в сто рупий тюремный страж отпросился в деревню хоронить бабушку и неделю блаженствовал в мандалайских борделях. Затем вернувшийся к службе, но тоскующий по борделям охранник решил еще подзаработать, выдав преступный план судье. У По Кин случай, конечно, не упустил – сторожу, пригрозив, велел до конца жизни молчать, а в самую ночь побега письменно уведомил главу округа о лихом злоумышленном сговоре, во главе которого был назван, разумеется, тюремный начальник, известный мздоимец Верасвами.
Утром в тюрьме поднялся тарарам, полиция и конвоиры носились, обыскивая каждый закоулок (Нга Шуэ О уже далеко уплыл в заботливо приготовленном судьей сампане). Мистер Макгрегор был сражен. Кем бы ни являлся анонимщик, на сей раз донос подтвердился и сговор безусловно имел место. А коль скоро есть основания подозревать доктора во взятках, то – логика не совсем строгая, но вполне ясная представителю комиссара, – значительно вероятней и скрытая политическая неблагонадежность.
Одновременно У По Кин обрабатывал прочих белых. Отогнать от Верасвами гаранта его престижа, трусливого дружочка Флори не составляло труда. Сложнее было с Вестфилдом; у начальника полиции имелось немало информации насчет местных делишек, к тому же полицейские извечно ненавидят судейских. Но даже такой расклад судья смог обернуть себе на пользу – очередная анонимка винила доктора в союзе с отъявленным мерзавцем и вымогателем У По Кином. Это Вестфилда убедило.