Ведьмины круги (сборник), стр. 37

Я боялась сделать хуже. Люся осталась у меня, и пришлось с ней повозиться. Было все: в угол забивалась, по ночам кричала. Мы с мужем и к невропатологу ее водили, и к психиатру, какого-то экстрасенса-шарлатана нашли. Своих детей у нас нет… В сентябре она пошла в школу и до зимы прожила у нас. Со временем все утряслось. Мистер Икс больше не появлялся, а я, человек неверующий, каждый день Бога молила, чтоб он навсегда сгинул. Когда она замуж вышла, я окончательно успокоилась, думала, все плохое позади.

– Похоже, он не сгинул, – сказал я. – Сгинула она.

– Когда это случилось, я пыталась выяснить, кто тот мужчина, ходила к дядьке с тетей, но никто никогда его не видел, имени никто не знал. Никакой зацепки. И подружкам она ничего не говорила, да и не водилось у нее задушевных подруг. Если была бы уверенность, что Рахматуллин – он…

– Похоже, он самый. И я думаю, что все это надо рассказать в милиции, там, где я делал заявление о преступнике. Вы ведь не возражаете?

– Если нужно, я напишу все, что тебе говорила. Вот видишь, а я еще сомневалась – рассказывать тебе, не рассказывать…

Мы договорились, что Ирина Ильинична напишет заявление в милицию, а я свезу его майору Лопареву.

«…Никогда, никому, ни под каким видом…» Прости меня, Люся! Когда ты требовала с меня клятвы, ты же не знала, как обернется дело? Я – ни под каким видом, а убийца будет гулять на свободе, раскатывать на иномарках? Конечно, я постараюсь, чтобы Игорь ни о чем не узнал. Может, клятва его одного и касалась? Ну и домашних, думаю. Я же знаю, как ты дорожила мнением родителей.

Глава 27

ТЕАТРАЛЬНАЯ ОБЩАГА

По закону подлости первого сентября лил дождь. В открытую форточку доносились звуки духового оркестра из двора ближней школы, и я представлял несчастных первоклашек с мокрыми хризантемами в руках и их родителей, суетящихся вокруг с зонтиками. Радость оттого, что мне не надо стоять под дождем на торжественной линейке, отравляла, как уже не раз в последнее время, необходимость разговора с мамой. Предстояло сказать, как я собираюсь потратить заработанные репетиторством деньги, то есть вместо зимних ботинок выбираю Петербург. Выбор был не совсем честным. Мама и без моих денег купит ботинки, а значит, будет экономить и изыскивать способ получить дополнительный заработок, а заодно переживать черствость и эгоизм своего сына. От предстоящей черствости и эгоизма меня избавила счастливая случайность в лице тетки. Она почти полторы недели пребывала в доме отдыха для телевизионщиков, в поселке со смешным названием Шапки, а теперь сообщила, что взяла и мне путевку на половину срока. Мне там понравится, я познакомлюсь с интересными людьми, посещу замечательные мероприятия и буду играть в бильярд. Это мне подарок. Я был в восторге от подарка. Мама приняла его смиренно. Катька – уныло.

Я должен был приехать четвертого сентября, переночевать в Петербурге, чтобы ранним утром следующего дня отправиться в Шапки на электричке. Именно к ее прибытию из дома отдыха присылают автобус. Пешком очень далеко, и надо знать дорогу.

С Люсиной иконой и заявлением в милицию, написанным Ириной Ильиничной, я явился в Петербург, но не четвертого сентября, а третьего, и болтался на вокзале, чтобы к девяти прибыть в РУВД. В начале рабочего дня майор Лопарев обязательно должен быть на месте. Однако встреча не состоялась: опер был в отпуске, но к моему возвращению из Шапок должен был выйти на работу. Полторы недели особой роли не играли, но мне не терпелось узнать, арестован ли Папа Карло и нет ли известий о Рахматуллине. Я сунулся в один кабинет, в другой и получил от ворот поворот. Когда нам везет, мы считаем это в порядке вещей. Я решил, что в последнее время мне и так постоянно сопутствовало везение, – надо смириться.

Я шагал на Карповку через больничный сад и намеренно свернул в него возле дома с кафе «Али-Баба», чтобы глянуть в нахальную рожу Орлиноносого. Сидел он все в том же халате, чалме, поднос держал, но ничего зловещего в его лице я нынче не обнаружил: ни хищного носа, ни жестокой усмешки. А на кого был похож нарисованный мужик – так это на обезьяну. Кафе, как улей, кишело молодежью – это было студенческое кафе, рядом медицинский институт.

Бабка-соседка, как всегда, отсутствовала, ключи я взял у другой, в квартире напротив. Забрал почту. Среди газет нашел письмо, мне, от тетки из Шапок. Там были разные указания: полить цветы, перед уходом на вокзал закрыть форточки и проверить, выключен ли газ со светом. На всякий случай, если не попаду на домотдыховский автобус, нарисован план местности, чтобы добраться пешком.

Я тут же почувствовал, что воздух в квартире спертый, открыл все форточки, двери и устроил сквозняк. Потом умылся, сварил себе кофе и съел приготовленные мамой бутерброды с плавленым сыром. Потом просмотрел газеты. Потом валялся на кушетке и, положив левую, согнутую в колене ногу на правую, шевелил ступней. Потом поменял ноги и вращал правой ступней. Внезапно я подумал, что в мастерской на Чкаловском живут художники и она уже не Катькина, а огромный город так же пуст, как маленькая квартира Ди. Если бы была собака, я с удовольствием прогулял бы ее. Сейчас я был бы очень рад обществу Гамлета. Хотел позвонить Катьке в Краснохолмск, но раздумал: тетка и так много наговаривает по межгороду – в салатнице целая пачка неоплаченных счетов. И тогда я надумал позвонить загадочной матери загадочной Людмилы Борисовой. Результат был прежний, только несказанно хуже, грубее, с матом. Я выслушал все от начала до конца, пока она не брякнула трубку.

Делать все равно было нечего, поэтому я решил поздороваться с Моховой, а заодно навести справки об этой Борисовой. Все-таки какое-то занятие!

Здравствуй, Фонтанка с лодками, качающимися у высокой гранитной набережной! Здравствуй, улица Пестеля с завитушками и каменными рыцарями на фасадах домов, а также антикварными комодиками, часами и лампами в витринах! Здравствуй, Моховая и моя любимая академия, где я никогда не буду учиться!

Мягко открывается тяжелая дверь, и – ах! – с галереи по лестнице прямо на меня несется карнавальное шествие! Пышные юбки с фестонами, трико из черно-красно-зеленых ромбов, треуголки, маски, веера, колокольчики-бубенчики, разноцветные парики – все это звенит, смеется, кричит и катится налево, за лестницу. Меня затягивает этот вихрь и, словно под гипнозом, влечет через темный зал с тусклым витражом и платьем Офелии к двери, на которой я успеваю прочесть предупреждающую табличку: «Не входить! Идет съемка!»

Я и не вхожу. Меня вносит пестрый маскарадный поток вместе с волной непередаваемого запаха: смеси пудры, помады, духов, пыли и еще чего-то особенного, что я не могу определить. Здесь, в огромной комнате, все неожиданно рассеиваются, всё внезапно стихает, и только я, как бельмо на глазу, стою посередине под ярчайшим светом прожекторов, укрепленных на планке сверху, слепящих снизу и сбоку. С высоченного потолка спускаются черные драпировки, а возле стен громоздятся оранжевые и лиловые геометрические конструкции, которые венчает надпись:

– Приготовились ко второй картине! – кто-то хрипло орет, а другой кто-то оттаскивает меня к двери.

– Что здесь? – ошалело спрашиваю у прекрасной маркизы или не знаю, как уж она у них называется.

У нее из декольте торчит умопомрачительный бюст, как на старинных портретах, словно две половинки яблока. Остальное под корсажем. И такие эти наружные половинки гладкие, нежные, что хочется к ним прикоснуться, и совершенно непонятно, как они там держатся, в корсаже, наружу не выкатываются, и сами ли они такие совершенные по форме или подперты чем-то снизу.

– Ты чего? – слышу удивленный голос и понимаю, что стою и в упор пялюсь на яблоки бюста, даже немного склонился над ним. – Чего ты? – спрашивает маркиза или кто она есть.

– Я по делу, – отвечаю, даже не очень смутившись, потому что она изумилась моему поведению, но не возмутилась.