Ведьмины круги (сборник), стр. 33
Вечерами я ждал звонка от Катерины. Я хотел, чтобы она сама позвонила, но телефон молчал. Мне нужно было удостовериться, что она не забыла наш прощальный вечер, думает обо мне и скучает. Я телепатировал ей: позвони, позвони! Безрезультатно.
Такое ожидание подобно ржавчине, даже хуже. В голову начинают приходить глупые, обидные и даже подлые мысли. «Если бы она скучала, – думал я, – давно бы приехала. И вообще, она очень странная девчонка и большая эгоистка, чтобы испытывать глубокие чувства. В Петербурге ей было скучно, она надеялась на общество художников, красивую жизнь, а ей – фига с маслом. Тогда она схватилась за меня. На безрыбье и рак – рыба.
Вполне вероятно, что она укатила на дачу и приятно проводит время в обществе юного гения. Ну и пусть он без руки, он все равно будет художником, а главное, у него жилье в Петербурге, куда она рвется всеми силами души. А то, что руки нет, это только славы прибавит, внимание к нему привлечет! А может, она придумала, что он безрукий, чтобы меня успокоить?»
Я считал себя беззащитным перед своей любовью. У меня не было никакой гарантии, что, вернувшись, она не даст мне от ворот поворот. Я размышлял, как пережить это и сохранить достойный вид, убеждал себя: она самая заурядная смазливая девчонка. В моей жизни таких будет сто штук. И они пройдут стороной. Это же смешно вообразить, что в пятнадцать лет я встретил роковую любовь и это моя судьба. В пятнадцать лет все кажется роковым, даже провинциальная девочка, которая фантазирует и выдрючивается, чтобы показаться интересной.
А еще я вспоминал, как на лестнице, в состоянии космического опьянения, она хотела открыть дверь мастерской, чтобы мы вошли туда. Это же я ее остановил! Может, это было ошибкой?
За неделю я заржавел от своих переживаний. Звонил тетке только затем, чтобы спросить, не объявлялась ли Катька. Разумеется, нет. Мне даже в голову не приходило, что она тоже может ждать моего звонка и испытывать нечто похожее. Почему она должна быть уверена во мне, если я думаю о ней так плохо? Про какую такую тайну она говорила?
Мне давно надо было сделать первый шаг. Когда я осознал это, то вспомнил Рахматуллина и назначенное Катьке свидание. Я похолодел. Тут же набрал петербургский номер. Трубку никто не снял. Я звонил ей всю ночь. Рахматуллин представлялся мне в образе Али-Бабы, в халате, чалме и с подносом, уставленным яствами, в руках, зловеще усмехающимся, с узкими щелями глаз и орлиным носом.
С утра нужно было звонить майору Лопареву. Надо было поставить всех на ноги. Я потерял много времени на ожидание звонка и глупые мысли. Они не оставили меня даже в эту ночь, когда мне было по-настоящему страшно. Я решил: очень вероятно, что Рахматуллин тут ни при чем. Есть еще два реальных предположения: либо она ночным поездом едет домой, либо художники забрали ее на дачу.
Утром, прежде чем звонить Лопареву, я связался с Катькиной матерью и спросил, когда та приедет. Она ответила легкомысленно: «Как соскучится, так приедет». Осторожно, чтобы не испугать ее, я заметил, что звонил в Петербург, но телефон не отвечает, на что она спокойно заявила: «Я позавчера говорила с Сидоровыми, они все вместе уезжали на дачу».
Вот все и встало на свои места. Катя на даче. Рахматуллина она выбросила из головы, и слава богу. Главное, с ней ничего не случилось. После пережитых ночных страхов я чувствовал апатию. А Катькина мать все-таки милая тетка и прекрасно ко мне относится.
Я последний раз позанимался с мальчиком Вовой и в тот же день узнал потрясающее известие. В школе была комиссия, на ремонт выделены дополнительные средства, и сейчас там начнется настоящий аврал. Расформировывать нас не будут, просто занятия начнутся не первого сентября, а первого октября. На зависть всем Краснохолмским школьникам наши каникулы продлеваются на месяц. Перспективы мне нравились, только я подумал, что Катька теперь может просидеть в Петербурге еще месяц!
Вечером, ни на что не надеясь, я позвонил в мастерскую. Катька сняла трубку.
– Ты собиралась вернуться, – сказал я, – и что же?
– Два дня я была на даче.
– А перед дачей?
– Ходила в Русский музей, в Кунсткамеру и в Зоологический. – И помолчав: – Я скучала по тебе.
– Что ж в таком случае не приехала? Родные пенаты ждут.
– Не могу.
Мне показалось, она всхлипывает.
– Что случилось, Катя?! – испугался я.
Она в голос ревела на том конце трубки.
– Катенька… Что произошло? Тебя обидели? Катька?!
– Не хочу! – прокричала она. – Ненавижу пенаты! Приезжай. Я тебя очень прошу, Лешка! Приезжай, пожалуйста, мне очень плохо. Я тебя умоляю!
– Катя, успокойся! – сказал я твердо, как смог. – Я выезжаю ночным. Завтра утром буду у тебя.
Сидел у телефона и не знал, что и думать. Времени у меня в запасе было много. Предстоял неприятный разговор с матерью. Как ей объяснить отъезд? Разговор по телефону она не слышала: у нее гремит телевизор. Но я же не могу сказать, что сломя голову мчусь на зов Катьки! Она будет вне себя. Сказать, что меня вызывают в милицию на опознание? Я бы и сам в это не поверил. Значит, опять: «Ни о чем не спрашивай, мама, доверься мне». А она: «Я боюсь за тебя, а хуже всего неизвестность».
Она права! Но что ей тяжелее пережить: неизвестность или Катьку?
Я боялся разговора и понимал, что окончить его сможет только мой уход на вокзал, а потому намеренно тянул время. И я знал, что все равно уйду, в любом случае. Я только что получил деньги за репетиторство, на билет просить не надо.
Пошел к матери. Было все даже хуже, чем предполагал. Мы орали друг на друга. Тошно и стыдно вспоминать. Потом, хлопнув дверью, я удалился к себе, стал бросать в сумку одежду, а сам повторял: «Разве это нормальная жизнь? Когда мне дадут жить?» И тут зазвонил телефон.
– Не надо приезжать, – сказала Катя. – Я уже выхожу на вокзал. Встретишь утром?
– Встречу.
И снова я сидел у телефона в полной растерянности. Ничего себе поворотики! И что теперь? Идти к матери каяться, убеждать ее, что прежние мои слова ничего не значат, что я люблю ее и никуда не поеду? А если Катька позвонит через десять минут и опять назначит свидание в Петербурге?
Посидел-посидел – и пошел к матери просить прощения.
Глава 25
БИНОКЛЬ
Встретил Катьку. Неловко чмокнул в щеку. Забрал ее сумку.
– Что это у тебя семь пятниц на неделе? – спрашиваю.
– Больше не могла там оставаться. И возвращаться тошно. Но возвращаться-то все равно нужно.
– Не всем же родиться в Петербурге.
Между нами была явная напряженка. Возле парадного она сказала:
– Ладно, позвони как-нибудь.
– Как-нибудь позвоню, – ответил озадаченно.
Зайти не пригласила. Ну и ладно.
До вечера вытерпел – обижался, а потом все-таки позвонил. Сказала: заходи.
И что же я увидел? Все вернулось на круги своя. Лежит на тахте с отрешенным видом, в наушниках, с плейером на груди. Взялась за старое. Стою, подпираю дверной косяк. Она снимает наушники.
– Харэ балдеть, – говорю. – Снова в мечтах о кудрявом ангеле? Может, мне тоже о нем помечтать? Вдвоем веселее.
Она спустила с тахты ноги, протягивает наушники. Надел. Это была не «Агата Кристи». В наушниках звучала невыразимо печальная флейта.
– Знаешь, что это?
– Знаю, только фамилия из головы вылетела. Когда я слушаю это, мне всегда видится широкий зеленый луг и я вспоминаю отца и Люсю.
– Морриконе его фамилия.
Теперь мы сидим рядом, безынициативные, сложив ручки на коленях.
– А помнишь, ты обещал свозить меня за грибами в какой-то красивый лес, который любил твой отец?
Договорились идти завтра утром. Еще немного посидел, делать было нечего, говорить не о чем. Явились ее родители – поддатые и счастливые. Отец у Катьки очень красивый мужчина, всегда одет с иголочки, очень элегантный – шляпы носит. И мать обаятельная, кипучая, в ней много жизни. В ушах у нее длинные серьги покачиваются, а на руках кольца и перстень с большим фиолетовым камнем. Ввалились под ручку, смеются, и я о своей маме невольно вспомнил: сидит на кухне в отцовском старом свитере и телик смотрит – все подряд. Или кроссворды решает.