Ведьмины круги (сборник), стр. 30

– Я ведь с Катькой допоздна шляюсь, мы же почти не видимся, – утешал я ее.

– Ну и что? Все равно – живой человек в доме. А давай завтра сделаем отвальную, Катерину позовем, я что-нибудь вкусненькое куплю?

– А давай в таком случае разберем антресоли, чтобы наш дом выглядел интеллигентно?

Ди попробовала сопротивляться: она говорила, что уже поздно, а разборка – дело долгое и ничего интересного там нет, в чем она убеждена. Но я уже тащил к антресолям стремянку, а она нехотя и ворча, что такими капитальными делами на ночь глядя не занимаются, пошла за пыльными тряпками.

Антресоли! Там была масса интересных вещей. У дверки – ящик с елочными игрушками, за ним – чемоданы, перевязанные стопки книг и газет, старая раскладушка с гамаком, потом два холста, рулоны ватмана, разнокалиберные рамы и рамки, а также большой гипсовый бюст Кирова и замечательная бронзовая лампа с подставкой-девушкой в тунике, держащей на поднятых руках обруч для абажура, и сам абажур с бахромой, когда-то желтый, а сейчас бурый от пыли.

Книги разбирать было некогда, я занялся холстами и ватманом. Тетка увлеклась чемоданами со старой одеждой. На одном холсте по низкому серому небу несло ветром рваные облака вместе с кудлатыми верхушками деревьев. Пейзаж мне понравился, он был с настроением, но, к несчастью, холст был серьезно порван. На другом, целом, в желто-голубом мареве двигался караван. Хороший караван, но, жаль, ни одна рама к нему не подошла.

Разумеется, Ди не знала, кто рисовал эти картины, и моя гениальная догадка, что «Парусник», «Ветер» и «Караван» писал один художник – это же по манере видно! – ничуть ее не взволновала.

– «Мой караван идет через пусты-ыню…» – невозмутимо напевала она, вороша старые тряпки и пояснив попутно: – Есть такая песня у Новеллы Матвеевой. «Мой караван идет через пусты-ыню, мой караван идет…»

Я так и не понял, то ли песня состоит из одной строчки, то ли Ди не помнит других.

Среди ватмана были сплошь чертежи, не представляющие никакого декоративного интереса, но среди них, когда я уже ни на что не надеялся, обнаружились две черно-белые акварели. Это были пейзажи Карповки. На одном – мостик, а за ним наш дом в странном ракурсе. На другом – Иоанновский женский монастырь, но еще не действующий, без крестов. У меня сомнений не было, что это рука бабушки.

– «Мой караван идет через пусты-ыню…» – деловито продолжала петь тетка, на минуту оторвалась от своих чемоданов и не очень уверенно подтвердила: – Наверное, она рисовала, если это Карповка…

Разборку антресолей мы закончили около двух ночи. «Караван» без рамы и пейзажи Карповки, которые я вставил в рамки, висели в гостиной, где, приезжая, я и жил. Вычищенная лампа встала на журнальном столике, правда, пока без абажура, который я вымыл платяной щеткой с мылом и сполоснул под душем. В углу на тумбе вместо облупленного горшка со «слоновым» деревом, покрытым мелкими мясистыми листиками, красовался Киров, тоже принявший душ. Пустые рамы, как у Сидоровых, Ди не дала мне повесить.

Когда я закончил с уборкой и развеской, она критически осмотрела мою работу.

– Все бы ничего, – сказала Ди, – но Киров – это уж слишком. Зачем он тебе понадобился?

– Это кич. Для стеба. Понимаешь?

Она только руками развела – не поняла.

– Ну, если тебе это нравится… Интересно, понравится ли ей?

Я рассчитывал, что понравится.

Взбудораженный бурной деятельностью, я долго не мог заснуть, и должны бы мне были сниться пыльные холсты, чертежи и рамки. А приснился вестибюль незнакомого современного дома. Я стоял возле почтовых ящиков, а он выскочил из-за угла, голова у него была неестественно длинная, как вертикально поставленный огурец, и лысая. Он не был похож на себя, но я знал, что это Орлиноносый и спасения нет. Закричав от ужаса, я проснулся, и тут же зазвонил будильник.

Глава 22

НА КРЫЛЬЯХ ЛЮБВИ

Два дня подряд Орлиноносый приезжал в контору около трех пополудни. Можно было подойти туда после обеда, но, поскольку этот день был у меня последним, решили заступить на дежурство с утра – чтобы наверняка. Катя запаслась и термосом, и бутербродами, которые мы тут же уничтожили, но Орлиноносый-то приехал около пяти! Я уже серьезно волновался, появится ли он вообще, хотя из своих наблюдений мало что извлек и нынче ни на что особенное не надеялся. Я мечтал пораньше освободиться и еще разок пройтись по Моховой.

Поджидая Орлиноносого, мы с Катькой пререкались, кому сходить за пепси и пирожками. Я не хотел оставлять ее одну, а она твердила, что я все равно вышел из игры, так что смело могу удалиться. Тут и подкатил его БМВ.

– Если тебя не будет через десять минут, я пойду на поиски, – предупредил я Катьку.

– И не думай! – ответила она на бегу.

Дверь пропустила Орлиноносого, и прямо за ним вошла Катька. Я посмотрел на часы: было без пятнадцати пять. Потом без десяти. Потом без пяти. Ровно в пять я нервно прохаживался по дорожке сквера и раздумывал: надо ли спешить на выручку? В пять минут пятого я увидел Катьку. Дверь ей услужливо открыл и придерживал Орлиноносый, продолжая о чем-то говорить. Наконец они расстались, Катька порхнула через улицу и устремилась мимо меня в переулок, а я за ней. Она шагала впереди чуть не до самого Большого проспекта, хотя из конторы нас уже не могли видеть, затем обернулась ко мне. Трудно передать, что было написано на ее лице, – удовлетворение и торжество. Она была похожа на холеного кота, которого до отвала накормили сметаной. Она только что не облизывалась.

– Он ко мне клеился! – выдохнула Катька.

– Поздравляю. Другой информации нет?

– Как сказать!

Она тянула время, переживая свою победу, она хотела, чтобы я взволнованно расспрашивал ее об этом замечательном факте, я же стоял как каменный, с запорным выражением на роже.

– Он президент фирмы. Зовут его Руслан Мусаевич Рахматуллин.

– И что дальше?

– Тебе этого мало? Можно узнать и побольше. Он мне свидание назначил.

– Ты сошла с ума! – взревел я. Люди на нас стали оглядываться, поэтому я подхватил ее под руку, поволок по Большому и орал шепотом в самое ухо: – Ты не ведаешь, что творишь! Забудь этого человека и этот дом! Ты не представляешь, насколько он опасен! – Слова застряли у меня в горле. Я ведь и сам не знал, насколько он опасен. Но я нутром чувствовал, что для Катьки он очень опасен. – Соблазнительный ты наш пончик, – сказал я со всем возможным сарказмом, – ты соображаешь, куда лезешь?

– А ты ревнуешь? – скромно опустив реснички, спросила она. – Я никуда не лезу. Я выполняю шпионское задание.

– Дура! – Кипение во мне внезапно прекратилось, и я сник. – Я же не шучу. Если бы ты знала то, что знаю я…

– Вот и расскажи, будет больше толку. Надо доверять своим помощникам.

– Сейчас! Уже рассказал! Я не могу это рассказать ни брату, ни матери, ни тетке. Никому! Это не моя тайна.

– А что ты один можешь? Придумываешь какие-то тайны испанского двора. Или французского. – Она обиженно поджала губы.

Я испортил праздник ее женской неотразимости, в чем ничуть не раскаивался. Но в последних ее словах был смысл. Она дежурила у конторы меньше меня, а узнала гораздо больше. Может, она сообразила бы, как распорядиться этим знанием? А еще я подумал, что, возможно, не посвящаю ее в тайну из боязни, что она не покажется ей серьезной, и пока Катька не знает ее, я выгляжу значительнее и загадочнее. Но, конечно, не стопроцентно поэтому.

– Не обижайся, – попросил я. – Я вообще-то рад, что ты приехала, и по городу с тобой очень здорово ходить. Ты мой очень хороший друг. Сейчас я не могу тебе все рассказать, пока не могу…

Нет, я не собирался ей рассказывать, но я видел, как теплеет ее взгляд, как она размягчается под действием моих слов. С женщинами все просто – разрядить напряженную ситуацию пара пустяков: попросить прощения и сказать что-нибудь приятное. Если, конечно, вопрос непринципиальный.