Долгое безумие, стр. 34

Людовик XIV отнюдь не единственный обитатель прошлого, навещающий Сад. Силуэты людей, склонившихся над деревцами или стоящих на коленях перед цветами, занятых прополкой, подрезкой, стрижкой, тоже не из сегодняшнего времени. Они принадлежат скромному и трудолюбивому средневековью, когда Короля-Солнца еще не было на свете. Они такие же, как на иллюминированных рисунках в часослове герцога Беррийского.

В иных привилегированных местах границы настоящего с прошлым стираются. Посетители всех эпох являются, что наполняет радостью и укрепляет дух: ведь такая свобода перемещения во Времени означает, что смерть не призовет нас окончательно и мы сохраним за собой право переходить из века в век, когда станет невмочь сопротивляться желанию совершить подобное путешествие.

Вокзал «Версаль — Левобережье» не похож ни на один другой: большое окно, украшенное живописью 1900 года, некая игрушечность… А на перронах большинство пассажиров не из другого города, а из другого века.

Времена года

Как все сады, Королевский сад является часами. По состоянию деревьев можно судить о времени года.

Но часы эти особенные. Король, как и любой облеченный властью человек, был весьма нетерпелив. Он не выносил, когда что-нибудь — или кто-нибудь, в том числе и природа, — ему сопротивлялось. Остальные смертные должны были дожидаться апреля, чтобы отведать спаржи, мая, чтобы поесть клубники. Но не Людовик.

И потому Сад стал, помимо прочего, музеем его битвы со Временем. Это была самая излюбленная и ожесточенная из баталий, которые он вел любой ценой. Сохранились применяемые им орудия: парники, похожие на огромные распахнувшие свои створки раковины; копаные-перекопаные квадраты земли, в которых до сих пор угадывается навоз, вносимый для согрева почвы; оранжереи — островки ботанических причуд — так и кажется, что однажды они сорвутся с якоря и отправятся в вечное лето, в тропики…

А кроме того, длинные анфилады шпалер и контршпалер, сложные фортификационные сооружения из камней, решеток, живых изгородей — хрупких заграждений против самой неуправляемой из стихий, то дружелюбной, то враждебной человеку — Погоды.

Не увидишь только «кривого сада»: какой-то недоумок однажды уничтожил его каменные диагональные стены, позволяющие растениям постоянно получать максимально возможное в это время суток освещение. Однако воспоминание об этих хитроумных приспособлениях осталось, и нам теперь известно, что XVII век не был в плену прямых линий.

Еще один урок: тайное сообщничество между Погодой и Временем. Гениальный французский язык называет их одним словом [30].

Солнечные часы

Солнечные часы — это собор Святого Людовика, чья кремовая барочная постройка бдит над Садом.

— Его купол… словно перекособочило. Главный садовник Жак Бекалетто довольно восклицает:

— И вы заметили! Не зря вы называете себя наблюдательным… Два с половиной века каштан, из которого сложен купол, следует за солнцем. С рассвета до заката, пока солнце движется по своему пути с Королевской улицы до Сен-Сира, купол поворачивается за ним.

Время прививок

— Почему у грушевых деревьев такие основания, как слоновые ноги, — огромные, круглые, обезображенные, похожие на кучи навоза?

— Потому что они привиты на айву, чьи стволы сами по себе очень мощные, поскольку вся их сила идет на них самих.

— Вы не ответили.

— Сразу после прививки груша и айва вступают в битву. Она происходит под корой. Все зависит от сродства.

— Сродства?

— Ну, согласия между разными видами. Это похоже на брак между мужчиной и женщиной.

— Но откуда все же эти наросты, несуразные слоноподобные ноги?

— Процесс сращивания по большей части происходит очень бурно.

— А когда оно произошло, что дальше?

— С этого момента они едины навеки.

Во время своих прогулок, рискуя утомить Время, Габриель обращался к нему: «Кто еще из Ваших подданных проявляет к Вам столько же внимания, как я? Не могли бы Вы, Ваше Величество, быть ко мне чуть поснисходительнее?»

Февраль.

Клянусь, за секунду до этого аллеи были пусты.

Габриель, как всегда, обосновался на северной террасе. И, как всегда, разговаривал с мраморным Ля Кентини (1626-1688):

— Благодарю. Вы создали одно из чудес света.

Как все садовники, он любил зиму за покой, который она приносит земле, за сон, даруемый природе, и за геометричность линий. Сбросив свой наряд, деревья стоят нагие, если не сказать более: видны их остовы, непредсказуемые изломы, сгибы — их раскаяние, страдание. Их жизнь тоже нелегка.

К тому же зимой ясней ощущается замысел создателя этих мест.

Однажды Габриель в очередной раз прогуливался по парку зимой, проникаясь идеями Ля Кентини. Градусник показывал минус девять. Он оделся соответствующим образом, чтобы ничто не отвлекало его от созерцания. Слоняясь среди умиротворенного зимнего безмолвия, он всматривался в детали, подмечая там брошенную тачку, там битое стекло парника, а в центре бассейна, из которого была осенью откачана вода, — наледь. Видимо, старинная труба дала течь…

И вдруг в поле его зрения попало малиновое пальто с капюшоном. Через какую потаенную дверь оно проникло? Поднимается по лестнице.

— Здравствуй.

Она застывает, молчит, изо рта валит пар. На скамье зеленоватый лед, сидеть холодно.

Как и двадцать лет назад во время первой встречи, на Габриеля накатывает страх. И точно так же скручивает живот. Ни за что на свете он не протянет к ней руки. Всё как тогда.

Она встает рядом, они молча смотрят на Королевский сад. Что за войско перед ними? Что за черные остовы? В прозрачном до голубизны воздухе они похожи на деформированные, скрюченные конечности. Воображению видятся в них пальметты, канделябры для шести и восьми свечей, вазы, монстры. И все они словно пытаются удерживать что-то — по-видимому, Время.

Проходит час или век, Элизабет и Габриель молча взирают на эти ловушки Времени. И вдруг появляется ощущение, что Время наконец поймано, уловлено. С его крупинчатостью, его животным теплом.

И вот оно уже обращается к ним:

— Я годами веду за вами наблюдение. Не правда ли, затянувшиеся адюльтеры ужасны? Но вы достойно сражались. Предлагаю вам свою дружбу.

И Габриель слышит слова Элизабет, произносимые замерзшими губами:

— Предлагаю тебе год совместной жизни. Не во Франции, но неподалеку. Только не воображай, что это навсегда.

Договор об уступке

XLIII

Одним сентябрьским утром мы незаметно для себя пересекли границу Франции.

— Смотри, здесь вступает в действие наш договор, — сказала Элизабет.

Машина была забита вещами. Сперва кажется: можно уехать с пустыми руками, а потом вдруг пугаешься — как же я буду жить без «Лорда Джима», будильника с двойным звоном, сонат Шуберта, второго тома словаря «Робер» (имена собственные), без ракетки Хэд, австрийских носков, зубной пасты «Эльжидиум» (есть ли она там, куда мы направляемся?), «полароида», старого пуловера, который я надеваю по выходным дням, медной лампы, виски «Белая лошадь» (будет чем отпраздновать наш переезд), пилочки для ногтей, заварного чайника с фланелевым колпаком, хромированного тостера, «Ста лет одиночества», коробки для сигар и т. д. У Элизабет тоже любимые вещи: красный плед, альбом с фотографиями, фен «Бэбилисс», кусочек черного кружева, «Грозовой перевал» (карманное издание)…

— Смотри вперед, — все повторяла Элизабет, поскольку Габриель без конца вертел головой.

Заднее сиденье автомобиля, забитое их вещами, наполняло его неописуемой радостью. К тому же вещи вели себя очень смирно, хотя известно, что задние сиденья обычно становятся местом потасовок. А ведь эти были к тому же из двух разных домов.

Они катили по бесплатной бельгийской автостраде, вокруг был плоский равнинный пейзаж: море и поля находились на одном уровне, в воздухе парили насмешливые чайки, а на дороге встречались впряженные в повозки лошади.