Долгое безумие, стр. 30

Осмотр сада начался весьма достойно, в атмосфере дружеской, может, слегка предупредительной симпатии, неизбежно наводящей на мысль о выздоровлении.

Мы втроем продвигались вперед среди чудес, и ни один не претендовал на лидерство.

Я называл растения:

— Вьюнок… бергамотное дерево… вон то, у которого листики с красными кончиками — Liatris spirata, дальше дельфиниум, а эта коллекция ломоноса — единственная в мире…

Элизабет рассказывала историю хозяев здешних мест. Жили-были политический деятель и дипломат Гарольд Николсон и молодая женщина — литератор Вита Секвил-Вест. В 1930 году они приобрели разрушенное поместье. В течение последующих тридцати лет он рисовал, а она сажала растения. Он был гомосексуалист, она лесбиянка. И их брак от этого ничуть не пострадал.

— А при чем тут сад? — вскипел вдруг муж.

— А при том. Быть садовником — значит управлять разнообразием жизни.

Простим Элизабет казенное слово «управлять»: будучи чиновником высокого ранга, она прибегала иной раз к казенным выражениям.

Верная своим педагогическим и бойцовским качествам, она завершала каждый из своих рассказов сентенцией на одну и ту же тему: будем принимать себя такими, какие мы есть. Гарольд и Вита обладали этой мудростью. Их брак — тому пример, а их общее дитя — этот сад — шедевр.

Вечный муж, казалось, внимает сему мирному посланию. Бледная, но довольная улыбка освещала его лицо, изборожденное морщинами, — ну просто лицо какого-нибудь испанского художника. Он то и дело восклицал:

— Сколько труда! Нет, вы только посмотрите! Сколько потребовалось терпения, любви к природе! Бог ты мой! А сколько во всем этом желания прийти к согласию! — Его воодушевление казалось таким искренним, таким горячим. Несколько раз он даже увлекся долгим разговором со мной на всевозможные ботанические и агротехнические темы.

Глядя на то, как увлеченно и мирно беседуют двое ее мужчин, Элизабет чуть не захлопала в ладоши.

«Получилось! Они найдут общий язык. Они усвоили урок ботаники, преподнесенный им этим садом. Я наконец выйду из ада. Спасибо вам, Гарольд и Вита! Спасибо тебе, Сисинхёрст!» — думала она.

Привыкшая к душным кабинетам и авиасалонам, она была буквально опьянена свежим воздухом. Все эти краски, пыльца, запахи… она почувствовала себя воздушной. Я даже не уверен, взошла ли она, как все смертные, по лестнице, когда пожелала добраться до башни, или же взлетела на крыльях оптимизма.

XXXVII

Кто первый пустил в ход кулаки?

Никто не смог ответить на этот вопрос примчавшимся полицейским.

Даже Элизабет, которой наверняка все было видно с высокой башни. Королева — ее тезка, тоже забиралась на эту башню 15 августа 1573 года, чтобы полюбоваться оттуда несравненными пейзажами Кента и поприветствовать собравшийся внизу народ.

Четыре сотни лет спустя долетавшие снизу крики выражали совсем иные чувства.

Предчувствуя неладное, она сбежала по лестнице вниз, налетев по дороге на двух голландок, и бросилась к «белому саду», откуда доносились вопли и ругань.

Много-много лет спустя, в Китае, не отрывая глаз от книги, которую она читала, Элизабет спросила:

— Помнишь Сисинхёрст? Послушай, что о нем пишет Вита Секвил-Вест:

Мой сад, серо-зелено-белый, прислонился спиной к высокой изгороди из тиса, с одного бока у него стена, с другого — изгородь из низкого кустарника-самшита, а спереди — аллея, выложенная битым кирпичом. Это довольно большое пространство, разделенное надвое аллеей, замощенной серым камнем, ведущей к деревянной скамье. Сидя на ней спиной к тисовой изгороди, надеюсь, можно будет увидеть море, образованное из растений серого цвета, над которым будут там и сям возвышаться высокие стебли белых цветов. Так и вижу белые раструбы королевских лилий, которые я вырастила из семян три года назад, вытянувшиеся над партером из чернобыльника и глистогона, окаймленным белым бордюром «Mrs Sinkins» и серебряным ковром Stachys lanata.

Элизабет оторвала глаза от книги и улыбнулась. Затем продолжила чтение.

Там будут белые анютины глазки, белые пионы и белые ирисы с серыми листьями… надеюсь, что все так и будет. Не хочу заранее хвастать своим серо-зелено-белым садом: вдруг меня постигнет неудача. Я лишь хотела сказать, что такие планы стоят того… И все же я не могу не надеяться, что огромный сыч уже будущим летом в сумерках пролетит над садом «бледным»… который я закладываю под первыми хлопьями снега.

— Помнишь ту нелепую драку? Надеюсь, ты до сих пор мучаешься от стыда.

Я бросил на нее один из самых сумрачных взглядов, имевшихся у меня в запасе, и с полным отсутствием юмора, характерным для меня, стоило завести речь о самом дорогом, ответил:

— Это должно было случиться. Надо было драться по-настоящему. Это освободило бы тебя хотя бы от одного из нас.

Когда Элизабет прибежала на крики, она увидела лишь спины стоящих в кружок и вопящих людей. Она тут же смекнула, что в центре происходит что-то, имеющее к ней отношение. Растолкала зевак, пробралась в первый ряд и увидела сцену, подтвердившую худшие из ее опасений: в середине одного из цветников легендарного для Англии ботанического памятника схватились двое мужчин. С безудержным пылом неофитов, беспорядочно, неумело, задыхаясь, с перекошенными физиономиями, били они друг друга почем зря. Опомнившись, справившись с оторопью, она осознала, до чего необычна драка, завязавшаяся между двумя интеллигентными, уравновешенными людьми. Долговязый старался нанести сопернику удар по рукам или низу живота, а тот — по глазам и носу, оставляя без внимания остальные части тела.

Сцепившись, они упали и стали кататься по земле, потом вновь вскочили, снова упали, нанося непоправимый ущерб уникальному цветочному партеру. Элизабет сразу же обратила внимание на еще одну необычную деталь: зеваки произносили латинские слова. Оказывается, они называли безвозвратно утраченные экземпляры.

— Бедная цинерария [26]! О нет, только не соланум [27]! Бог мой, добрались до далий [28]!

Никто не посмел их разнять. Зрелище поругания шедевров цветочного царства потрясло Элизабет.

В конце концов прибежали четыре здоровенных садовника: схватив забияк за шеи, они оттащили их в сарай с хмелем.

— Судя по всему, вы французы? — спросил их позже судья.

Это был первый и последний вопрос, после него был немедленно оглашен приговор: «недельный арест».

Темница в Фолкстауне пахала мочой и морем. Шесть раз в день звучала сирена, возвещавшая о времени. И пока Элизабет, которая, как ей казалось, навсегда излечилась от тяги к противоположному полу, испытывая непреодолимое отвращение к его непроходимой глупости, отсиживалась в Париже, оба еа. рыцаря портили себе кровь, убежденные каждый со своей стороны, что она навещает не его, а соперника.

Но Элизабет не сразу покинула Англию. Целую ночь она не смыкала глаз в отеле: как же, заснешь тут, когда самая изысканная красота не способна встать на пути людской дикости. Утром она явилась к открытию сада и прямо прошла к директору. Тот встретил ее весьма прохладно, но мало-помалу, по мере того как она приносила свои извинения, оттаял.

Она плакала от стыда, поскольку в нее было с младых ногтей вбито воспитанием, что любой француз за границей — посол своей страны. Эти два нелепых петуха опозорили Францию.

На прощание директор пожелал ей всего доброго. Она попросила позволения в последний раз пройтись по саду.

— Сделайте милость.

Она заново проделала весь вчерашний крестный путь. И попросила прощения у всего сада.

Попросила прощения у розария с его обилием запахов и красок, напоминающим роскошный коктейль, а особо у своих любимиц — бледной «Госпожи Лорьоль де Барни» и старушки «Воспоминание о докторе Жамене».