Долгое безумие, стр. 22

Смех его тоже не изменился: все такой же звучный, похожий на братское похлопывание.

Прислуживала все та же, что и в годы их юности, официантка — м-ль Марта. Интересно, осуществилась ли ее голубая мечта: венчание в церкви в квартале Алезия? Она тоже была все такой же: легкой, властной («Есть рагу в белом соусе»). Осмелившаяся заказать антрекот блондинка получила отповедь.

— Да ты, я смотрю, стал интересоваться людьми, и в частности — женщинами.

— Вот именно…

Габриель поведал другу о том, что с ним произошло. После обеда они пошли знакомой с детства дорогой.

— Вот наше царство. Обсерватория закрыта. Причиной тому загрязнение атмосферы: видимости никакой. — С опечаленным видом Мишель гладил старый телескоп. — Никто его больше не навещает. Можешь располагаться, тебе никто не помешает. Увы! Можешь даже поставить походную кровать. Уверен, сны здесь у тебя будут самые распрекрасные.

Они вышли на смотровую площадку и молча глядели на Париж. На лужайках виднелись белые пятнышки — это птички клевали что-то в траве. Здесь, как и везде, летали чайки, прогнавшие голубей. Пейзаж от этого только выиграл.

— Помнишь, ты хотел стать директором Люксембургского сада?

Они долго молчали. Одна и та же невеселая мысль буравила мозг, как надоевший припев: проносящиеся внизу по авеню Данфер-Рошро и улице Кассини автомобили уносят частицу их жизни.

— Удачи, — проговорил наконец Мишель, — я пошел. Я и так задержался, жена, наверное, заждалась.

Габиель остался наедине со своими мыслями: когда у Элизабет начал расти живот, она позвонила.

— Ты лучший географ, чем я. Тебе и выбирать, где мне рожать.

Он не колеблясь назвал клинику Сен-Венсан-де-Поль, лучшую в Париже, где не было нововведений типа родов в воде или под музыку Моцарта. Кроме того, ее сторожил огромный бронзовый лев. Тогда мысль об Обсерватории еще не пришла ему в голову.

XXVI

— Началось. Я выезжаю.

Ни здравствуй, ни прощай. Разговор прервался прежде, чем Габриель успел сообразить, что случилось. Подхватив раскладушку и морской бинокль, заготовленные заранее и только ожидавшие своего часа, он бросился на улицу. Двадцать шесть минут спустя он был на месте.

Консьерж торжественно проговорил:

— Минуты, которые вам предстоит пережить, самые прекрасные в жизни.

Ему бы еще сутану, подумал Габриель. Всё остальное — блестящая лысина, умиление в голосе, руки, потирающие одна другую, взволнованный, чуть ли не затуманившийся взгляд — у него уже было.

Не дыша, через ступеньку взлетел Габриель наверх, на смотровую площадку, как раз вовремя, чтобы увидеть, как белая «рено» исчезла под козырьком приемного покоя.

Вокруг была ночь, странная парижская ночь, прорезаемая привычными вспышками, миганием. Молочный собор Сакре-Кёр, желтоватая Эйфелева башня, голубое свечение телеэкранов, огоньки светофоров, фар, неоновые вывески…

На третьем этаже клиники, в самом центре здания, прилегающего к часовне, осветилось окно.

Габриель достал план — результат четырех посещений роддома, «отцовский бзик», в конце концов заставивший насторожиться дежурную. Она угрожающе двинулась к нему, стуча каблуками по линолеуму: «Сюда приходят, чтобы навещать близких, а не осматривать места».

Не было уверенности, что Элизабет поместили именно в двадцать вторую палату. Она могла сразу попасть в родовую. Будет ли ее муж при ней? Она поклялась, что нет. Но в состоянии ли она отказываться от помощи? Уверен, что он держит ее за руку, пусть и смешон в белом халате, но держит ее за руку он, а не я. Если только… Нет же, сейчас над нею наверняка колдует хирург. Какое счастье, что выбран был этот элитный роддом, хотя… и т. д. Самые черные предположения закрадывались в мозг.

Сотни раз, чтобы покончить с невыносимым состоянием бездеятельного ожидания, он готов был спуститься вниз и ринуться на приступ Сен-Венсанской клиники. Но он знал, что какая-нибудь белокурая валькирия непременно вышвырнет его вон, предварительно поинтересовавшись:

— Кто вы роженице?

А он позабыл захватить с собой доказательства — связку последних писем. Кроме того, он знал: Элизабет, гений не смешивать в своей жизни различные ее части, не простила бы ему вторжения и тех драм, которые последовали бы за этим, то есть грубого смешения, словно в шейкере, всех элементов ее существования, до тех пор разделенных.

Если бы не желтый свет в палате двадцать два, в одиннадцать раз увеличенный окулярами бинокля, он мог бы вконец лишиться разума.

В четыре часа утра знакомая «рено» высунула свою длинную морду из-под портика и двинулась по авеню.

Если он удаляется, значит:

1. Она спасена;

2. Он больше не держит ее за руку, она может вспомнить обо мне;

3. Кто-то родился на свет.

Автомобиль резко затормозил, двум такси пришлось на полном ходу уворачиваться от столкновения с ним.

И вновь Габриель чуть было не бросился на помощь этой нуждающейся в нем семье, но автомобиль медленно двинулся вперед, словно против своей воли подгоняемый ветром.

Сраженный усталостью и волнением, а возможно, и завороженный этим медленным скольжением, Габриель свалился на пол и уснул.

Ему приснилась Элизабет, лежащая посреди огромного круглого стола, накрытого белой скатертью. Она улыбалась. За столом сидели, прижавшись друг к другу, ее воздыхатели: Ален, Филипп, Ипполит и другие, которых он не знал. Каждый по очереди называл, какая часть тела в ней ему больше нравится. Она с достоинством кивала и показывала это место, расстегивая блузку или задирая юбку. Кто-то произнес слово «день рождения», но чей день рождения? И почему некоторые из мужчин пропускали свою очередь? Знали то, о чем остальные лишь догадывались? Откуда запах кофе? Он проснулся.

В робком утреннем свете перед ним с чашкой кофе в руках стоял консьерж.

— Примите мои поздравления. Думаю, вы будете счастливы.

Габриель вскочил на ноги.

У окна палаты двадцать два стояла женщина в ночной рубашке и держала в руках какой-то светлый сверток.

XXVII

Шесть дней и шесть ночей не покидал он Обсерваторию. Консьерж кормил его фруктами, колбасой и всякого рода признаниями: он в отличие от Мишеля предпочитал звездам людей и оттого с таким уважением отнесся к Габриелю. До тех пор подобное воодушевление и терпение встречал он лишь у ученых, занятых небом, что было весьма прискорбно, ведь род человеческий тоже достоин внимания.

— Кабы не мой возраст, и я бы с головой окунулся в чувство, господин Габриель, ведь чувство — язык, на котором говорит душа…

Выдав очередную сентенцию, он уходил додумывать ее в свою каморку.

Мишель С. навещал друга каждый день перед обедом. Вскоре с ним стали заходить и члены его научной группы.

— Ты уверен, что не можешь спуститься хотя бы на полчаса? Пообедали бы вместе. Нам будет тебя не хватать. Такая любовь согревает сердце.

Его коллеги, две ученые дамы, доктора астрономии, бросали на Габриеля плотоядные взгляды.

— Вы прямо как каторжный!

— Подумать только, такая страсть!

— Как себя чувствует малыш?

— Как его зовут?

Нужно было поскорее сообщить Элизабет потрясающую новость: нам уже завидуют, это начало легенды. Это помогло бы ей справиться с целым сонмом угрызений совести, не перестававших ее мучить.

Что же до имени младенца, пришлось бы заново поведать всю нашу историю, чтобы объяснить появление четырнадцати имен: Мигель, Лоренс, Анри, Оноре, Постав, Чарльз, Марсель, Луи-Фердинан, Вирджиния, Эрнест, Владимир, Габриель, Альваро, Жорж. Имея стольких небесных покровителей, стольких гениальных предков: Сервантеса, Стерна, Стендаля, Бальзака, Флобера, Диккенса, Пруста, Селина, Вулф, Хэмингуэя, Набокова, Гарсия Маркеса, Мютиса, Сименона — признанных во всем мире мастеров рассказа, как было не надеяться, что родившийся человечек возьмется однажды за перо, чтобы описать любовь своих родителей и таким образом отпустить им их грехи.