Стеклянная невеста, стр. 49

У меня внезапно заболела голова. И вновь вернулась усталость, ушедшая было после того, как я его увидела. Сейчас я чувствовала себя так плохо, что я готова была упасть в кресло прямо здесь, в холле.

— Знаешь что, — сказала я, — я хочу спать. Ты, наверное, выспался, а я ног уже не чую. Иди, пожалуйста, домой, а я пойду к себе. Завтра, то есть вечером, в клубе, если тебе что надо, подходи, спроси, я отвечу. А сейчас извини. Иди, пожалуйста.

Я повернулась и пошла по коридору. Через несколько метров повернулась — он все еще стоял, глядя мне вслед. Я махнула рукой:

— До вечера, до вечера!

Когда же сворачивала за угол, увидела, как он медленно и нерешительно шел к лифту.

Вот и отлично.

У себя в боксе я еще нашла силы принять душ. Потом легла. После душа вновь почувствовала прилив сил, мне казалось, что как раз сейчас уснуть уже нельзя, и я ясными глазами смотрела на выцветшие обои напротив, на репродукцию Ренуара, на выдуваемую ветром занавеску. И тут все в комнате начало потихоньку бледнеть, поползло туманными пластами — и стало совсем исчезать. Все, что было в комнате, теряя телесность, растворялось в воздухе, а из зыбкого, спиралью свитого тумана, словно из колец сигаретного дыма, высовывались аквариумные рыбы с лицами клубных клиентов… На мгновение еще вернулся спадающий на лоб русый чуб Матвея, его губы, несущие белиберду о моем бессмертии, а совсем уже напоследок заглянул из настенной рамки следователь РУБОП Сергей Митрохин… И вот исчезло все, и на темной ночной улице черный мотоциклист умело минировал мой покойный «Опель», который тут же, без всякого шума, но очень ярко вспыхивал огненным факелом… И под гул моторов проезжавших машин летел с моста за своей русалкой Матвей, обреченный долгие годы искать свою проданную любовь… И мой отец строго, как в детстве, грозил пальцем, требуя покинуть балаган пустых надежд и возвращаться домой в Париж, где меня уже ждет работа в престижном газетном концерне…

Глава 50

НОВЫЙ «ОПЕЛЬ»

Сначала волна чего-то бесформенного, смятого прошла надо мной, потом выдулась цветной дышащей полосой, идущей вверх, и было совершенно непонятно: где я, что со мной и почему? И от бессилия что-нибудь понять становилось страшно до жути — заболела, потеряла сознание, очнулась в гробу. Но тут же мозаика цветов и предметов осела, мысль прояснилась, поспешила сказать правду — и я, вяло моргая, никак не могла понять, чем спросонья меня могла испугать занавеска, продолжавшая горбом выдуваться у раскрытого окна? Я попыталась заснуть снова, сменить занавесочный кошмар полусна на что-нибудь теплое, дивное, и от этого проснулась окончательно.

И сразу же, словно ожидал моего пробуждения, зазвенел зуммер мобильника. Будильник показывал четверть второго. Ничего себе поспала. Я дотянулась до тумбочки, пошарила рукой, едва не сбила трубку, но все же подцепила — алло!

Это был Граф, и значит, день начинался прекрасно. Голос у Графа был энергичный, деловой, но я сразу почувствовала, что под этой бодрой интонацией скрывается — и плохо скрывается — нежная забота обо мне. Вчерашние страхи и неприятности отдалились еще дальше. Еще окончательно не проснувшись, я инстинктивно подстроилась под его интонацию, стала слабенькой, нуждающейся в жалости и заботе. Что-то тоненько пищала, что-то отвечала, пока не сообразила, что Граф звонит снизу и что он хочет, чтобы я выглянула в окно.

Я тут же забыла о своем томном недомогании, нервном истощении и прочая, прочая, вскочила, кутаясь в простыню, прыгнула на подоконник — и в окно.

Высунулась, трепеща от удовольствия и любопытства, одной рукой продолжая придерживать возле уха трубку. Внизу, возле своего «мерса», стоял и махал мне рукой сверху кажущийся малюсеньким Граф. Степан, облокотившись на мой красный «Опель» и запрокинув лицо, тоже смотрел на меня снизу вверх.

— Спустишься? — спросил в телефоне Граф. — А то у меня мало времени.

— Сейчас, — радостно сказала я. — Подожди секунду, я оденусь и выскочу. А то я совсем голая, прямо из постели.

Он засмеялся и отключился.

Я быстро влезла в платье, посмотрела на себя в зеркало — немного примята после сна, не накрашена, но в общем-то свеженькая, сама себе понравилась, даже не стала припудривать нос, сойдет, — и понеслась вниз.

Граф приподнял меня за плечи, секунду всматривался в лицо: «Ну, как ты после вчерашнего?» — поцеловал и поставил на место. Степан радостно улыбался и кивал издали. Я сказала, что ничего, уже хорошо себя чувствую. Они молчали и улыбались. Я почувствовала, что они чего-то ждут. Вопросительно улыбаясь, я переводила взгляд с одного на другого. Степан, словно лошадь, похлопал мой «Опель» по капоту:

— Хорошая тачка.

И тут меня осенило! Ну конечно, какая же я дура! Мой же «Опель» вчера сгорел, это была чужая машина. Однако же сейчас, глядя на их праздничные физиономии, я внезапно поняла, что Граф пригнал машину для меня. Решил сделать подарок. И именно такой же точно «Опель», как мой. Боясь, однако, попасть впросак, а больше, чтобы им подыграть, я невинно спросила:

— А это чья машина?

— Твоя, разве не узнаешь? — с небрежным высокомерием удивился Граф.

Лицо его, несмотря на игру, на разыгрываемое удивление и отстраненность, сияло, как у мальчишки, который долго готовил сюрприз, и тот удался. У меня внутри все плыло от нежности к нему, так он был сейчас хорош от своего почти детского удовольствия, от радости, что сумел сделать мне такой неожиданный подарок. Я порывисто обняла его за шею, притянула голову, прижала изо всех сил, а потом горячо расцеловала.

Солнце выпрыгнуло из проплывавшей тучки, сразу жарко ударив. Со стороны ближайшего клена засвистел дрозд, ему ответил другой. В лужах, еще оставшихся после вчерашнего дождика, сияли размноженные солнечные клоны. На кусте давно отцветшей сирени лежал, зацепившись, небольшой цветной змей, с торчащим прутиком сломанного каркаса, и его, с подчеркнутым вниманием, сейчас рассматривал Степан.

Граф и Степан уехали по делам. Но прежде я получила ключи от «Опеля» и уже выправленные документы на мое имя — Граф все успел сделать за полдня. Машина была совершенно новая, а внешне абсолютно похожая на мою прежнюю старушку. Я была просто неприлично счастлива и чувствовала, что этот наплыв радости, обращавший мою душу во что-то яркое, драгоценное, пройдет нескоро. Посидев немного в «Опеле», я вышла, закрыла дверь и поднялась к себе.

Танька была дома, как раз только что пришла, так что мне было с кем поделиться.

Я тут же с восторгом стала рассказывать ей о своей радости. Наверное, сумбурно рассказывала — она ничего не понимала: «Какой „Опель“? А у тебя не „Опель“? Зачем тебе две одинаковые машины?»

Я немного успокоилась, вспомнила, что она еще не знает самого главного, не знает о вчерашнем покушении. Пока я рассказывала, Таня внимательно слушала, и чем дальше, тем все яснее на лице ее проступала тревога и удивление. Она, словно бы не веря своим ушам, смотрела на меня и слушала меня.

— И ты так спокойно об этом говоришь? — спросила она.

Я не сразу поняла ее, а поняв, отмахнулась. Я слишком была счастлива сейчас от внимания Графа, от его подарка, чтобы обращать внимание на что бы то ни было другое.

— Ах, это все пустяки, — сказала я.

— Взрыв — пустяки? Покушение на тебя — пустяки? — вскричала Танька.

— Это ошибка, наверное, перепутали машины, — с досадой сказала я. — А иначе зачем бы вчера сюда приезжал Матвей?

— Час от часу не легче! — всплеснула Танька руками, зная из моих рассказов и о Матвее. — Он здесь был?

— Он и был-то всего несколько минут. Наверное, зашел убедиться, что со мной все в порядке, — отмахнулась я, досадуя, что мой рассказ вызвал совсем не то впечатление, на которое я рассчитывала.

Танька села и сложила руки на коленях:

— Послушай, Света, ты можешь спокойно рассуждать? Без эмоций, без крика?

— Конечно, а что?..

— Нет, послушай меня, — озабоченно прервала меня Таня. — Ты уже не чувствуешь, насколько ты влезла в этот мир. Я тебя предупреждала, что надо чувствовать границу, дальше которой идти нельзя. Иначе ты сама не заметишь, как станешь одной из них. И не важно, что ты пока развлекаешься, а их всех заставляет жить такой жизнью необходимость. Мы же об этом с тобой не раз говорили.