Шеврикука, или Любовь к привидению, стр. 94
Шеврикука взмок, но не мог остановиться, продолжал бормотать лишние теперь и уносящиеся опять в погреба памяти обрывки заклинаний, обессиленный, закрыл глаза, тяжело задремал.
Ночной испуг заставил его выскочить из кресла. «Что? Зачем? Где?» Но вспомнил. Включил свет. На столе бумага Петра Арсеньевича не лежала. Не было ее и в палке Петра Арсеньевича. Нигде ее не было.
«И нигде ее нет. И нигде не будет!» – уверил себя Шеврикука.
Волоча ноги, он прибрел к креслу. Не имел сил успокоиться в малахитовой вазе. В кресле без снов проспал до утра. А утром на столе Уткиных увидел «Возложение» останкинского мухомора.
Одолеть неразменный рубль было можно, а бумагу Петра Арсеньевича нельзя.
«Неизбежность! – прозвучало в Шеврикуке. – Неизбежность!»
Но и теперь Шеврикука не желал смириться с неизбежностью.
Готов был ринуться в квартиру умельца Кашеварова на третьем этаже. Тот в одной из комнат учредил столярную и слесарную мастерские. Палку Петра Арсеньевича с набалдашником и упокоенной под ним бумагой можно было – из вредности и чтобы выказать беспредельное нерасположение к насильственно навязываемому предмету – раскурочить ножами и зубьями самым паскудным и обидным образом.
Но она возобновится, уныло подумал Шеврикука, она еще более обидно и паскудно возобновится.
И истекли из него сейчас всякие силы.
В кресле Уткиных опять забытье пришло к Шеврикуке. Но теперь оно не было провальным. Порой в нем возникали цветовые пятна, поначалу – бледные или тусклобезразличные. Раздавались и звуки, то шуршание, то скрежет. И охватило Шеврикуку томление, схожее с тем, что он испытал в Обиталище Чинов в кабинете Увещевателя. В том томлении была радость и тревога, над печью вблизи Увещевателя высветилось нечто, о назначении чего он догадывался, чрезвычайно важное и для него, и для всех, но оно утекло куда-то, не открыв Шеврикуке своей сути и доступной взгляду наружности. Тогда он ощутил возможность коренной догадки, но глаза и уста ее были сомкнуты. И Шеврикуку оставили в унынии бессилья, немощи и незнания. Сейчас уныние, казалось, отпускало Шеврикуку. Предчувствие видения обнадеживало его. Но видение не вышло достоверно-ясным. Из ползучих туманов, или из паров горячих вод в скалах, или из неспокойных облаков, подталкиваемых сиверкой, проступала чаша, то ли каменная, то ли кованная из неведомых металлов с острова Алатыря… а может, и не чаша… очертания ее все время менялись, то она расширялась и становилась будто ладья, готовая плыть в небесах или в волнах, то бока ее сужались, вздымались ввысь, и их накрывал шлем богатыря… Но и ладья уплывала, и шлем пропадал, а исходил из чаши огонь, и не буйный, грозящий сжечь и испалить, а ровный, несуетный, какому положено греть, светить и оберегать жизнь… Радость и тревога Шеврикуки тоже стали ровными, но утихомиренность эту нарушило новое видение: крошечная женская фигурка в белом, с золотой диадемой, все же различимой, металась под чашей, будто призывая кого-то помочь ей или спасти ее…
Пробуждение Шеврикуки вышло тяжким, словно похмельным.
Он вызвал Пэрста-Капсулу. Сказал мрачно, протягивая ему палку Петра Арсеньевича:
– Где она у тебя лежала, пусть и лежит.
48
Нечто неотгаданно-постороннее бродило в стенах и помещениях доверенных Шеврикуке подъездов.
«А-а-а! Пусть бродит! – решил Шеврикука. – Коли у него есть причина, само объяснится…»
Но несомненно что-то нервически-колющее содержалось в этом бродящем в пределах Шеврикуки посетителе Землескреба.
«Ну что, успокоился наконец, бестолочь останкинская! Ишь, как вчера взъярился!» – отчитывал себя Шеврикука. Вспоминать об усердиях с попытками истребить бумагу и палку Петра Арсеньевича было ему противно.
«Не по закону, а по усмотрению…» Даже если и вышло не по закону, то уж, во всяком случае, и не по его, Шеврикуки, усмотрению…
Ладно. Так было вчера. А там ведь можно будет при благоприятных обстоятельствах и обтекать чужое усмотрение. Ему не привыкать. И впредь он не откажет себе в подобных удовольствиях. Его пастухам об этом ведомо, и они, естественно, за ним присмотрят и на выпасах позволят ему пощипать травку, какая и им принесет пользу. Возможно, вчерашние его взбрыкивания были им приятны и вполне отвечали их установлениям. А взъярился он сам. Если его и подтолкнули к безрассудству, то легонько, локотком, да еще и деликатно укутанным ватным рукавом. Он долго сжимал в себе нетерпение проведать о так называемой генеральной доверенности Петра Арсеньевича, был властен над нетерпением, но все же оно набухло и прорвалось. И он проведал. И убедился. И пастухи его, друг с другом несхожие, проведали, надо полагать, и убедились. Генеральная доверенность есть. То есть не доверенность, а «Возложение». Возложение забот. Ноша свалена на плечи домового-двухстолбового из Землескреба, однако упрямец этот ношу волочить не желает. Не согласен с ней. Даже если она и объявлена неизбежностью, проявлять прыть он не намерен. Но вроде бы и нет пока никакой необходимости проявлять прыть. Нет необходимости забирать из квартиры Радлугина известный портфель, разгадывать смыслы циферок, крюков, рунических клиньев, чтобы ознакомиться с «любезно даденными» указаниями о приемах, способах и направлениях возможных действий. Пусть портфель полеживает за томами Мопассана, а палка Петра Арсеньевича сохраняется в укрытии полуфабриката Пэрста-Капсулы…
Нечто неотгаданно-постороннее бродило в подъездах Шеврикуки странным образом. Будто бы путешествия его были бесцельными. Или оно не имело разума. Однако ни в какие иные подъезды, Шеврикуке неподведомственные, посетитель не перетекал.
Колотье вдруг возбудилось в Шеврикуке.
Зачем возникало в нем видение чаши и страдающей в ее подножиях женщины в белом?
Возникало? Или видение это в нем вызывали?
Нечто прохлаждающееся в его подъездах, определил Шеврикука, не было ни от своих, ни от Отродий, ни от инспекторских сил.
Оно – из Дома Призраков и Привидений, почудилось Шеврикуке.
Но кто и с какой стати или с какой целью мог с лыжной базы таинственно, не объявляя себя, проникнуть в Землескреб?
Шеврикука посчитал должным отправиться на поиски посетителя. Или устроить тому засаду. Он учуял чужака между пятым и шестым этажом. Заблудшее нечто было сине-серым пятном, почти плоским, высотой с газовую плиту. В надвершье пятна иногда случалось свечение. «Прихлопнуть, что ли, его? Или оприходовать в простыню?» – задумался Шеврикука. Но вдруг гулявший был все же от Отродий или из лаборатории Мити Мельникова, и не привели бы насилия над ним к нежелательностям и ущербам в подъездах?
– Ну и в чем дело? – грозно поинтересовался Шеврикука. – Тайное поручение?
– Регистратор, – ответило пятно, и будто задвигались валики механического пианино. – Необходимо зарегистрировать привидение.
– Какой еще регистратор? – возмутился Шеврикука. – Какое еще привидение?
– Проживающее в вашем подъезде.
– В наших подъездах привидения не проживают.
– Неправда! – Свечение пятна усилилось. – В ваших подъездах бродит тень чиновника Фруктова. И она должна быть зарегистрирована.
Дерзость визитера рассердила Шеврикуку.
– Я тебя сейчас так зарегистрирую! – вскричал он.
– Напрасно вы горячитесь, – заявило пятно. – И напрасно вы мне угрожаете. Следует соблюдать правила проживания и учета привидений.
Служебное состояние Шеврикуки вполне позволяло ему выдворить визитера из Землескреба. Что он и намеревался произвести с грохотом и скандально. Но была в заблудшем визитере загадка, волновавшая Шеврикуку, была!
– Вы, стало быть, регистратор? – спросил Шеврикука, утихомиривая себя. – И мандаты есть?
– Будут предъявлены по мере надобности. Но возможно, что и не вам.
– А предъявить тень чиновника Фруктова вы мне сумеете? – спросил Шеврикука.
– Вы ее могли упрятать.
– Обшарьте все мои сусеки, все мои углы и закоулки и сыщите ее.