Происшествие в Никольском, стр. 72

Еще в коридоре отделения к Вере быстро подошла знакомая сестра и шепнула: «Анализ хороший. Но ты от меня ничего не слыхала». — «Да?» — только и сказала Вера. И лишь в кабинете Михаила Борисовича она ощутила смысл известия.

— Ну что ж, — сказал Михаил Борисович, — хочу вас обрадовать. Утром получили заключение московской лаборатории. Опухоль была доброкачественной. Но хорошо, что ее нет. Я доволен, что операция сделана, поверьте мне!

— Слава Богу! — выдохнула Вера. — Спасибо вам!

— Мне-то за что? — сказал Михаил Борисович.

Сердце у Веры колотилось, минут пять она стояла у окна на лестничной площадке, успокаивала себя. «Да что я разволновалась? — ругала себя Вера. — Весть добрая, а я психую…» Тут она подумала, что вот так же, в секунду, она могла бы узнать сегодня о приговоре матери. Именно мысли о том, что она могла услышать и от сестры в коридоре, и в кабинете Михаила Борисовича, и испугали ее сейчас.

Настасью Степановну Вера нашла возле ее двадцать второй палаты. Матери было велено уже ходить, она и ходила. Вера бросилась к ней, обняла ее, об анализе мать, оказывается, уже знала. «Ну вот, видишь, видишь!» — повторяла Вера. «Теперь домой бы скорее», — говорила мать. «Нет уж, отдыхай, отсыпайся…» — «Может, и вправду отдохнуть?» — сказала мать с робкой улыбкой. «Ну, а то нет!» Очень скоро Вера поняла, что мать в радости принялась за свои прежние «ходячие» хлопоты — помогала кормить двух старушек, носила передачи и записки, опекала деревенскую девочку с дурным анализом, как бы чувствуя себя виноватой перед ней за свой хороший анализ. Но по сравнению с домашними хлопотами и стирками больничная жизнь была для нее отдыхом. Она тут могла и читать, и потихоньку училась вязать, путая петли и ворча, но с наследственным терпением.

Вера вернулась домой успокоенной. О минутах своего волнения у лестничного окна в больнице она уже не помнила. То, что анализ пришел хороший, она посчитала само собой разумеющимся. Иначе, казалось, и быть не могло. Вера вообще теперь была успокоенной, умиротворенной, как человек после сытного обеда. Все она любила и всему желала добра. Ничто ее сейчас не пугало, не мучило, не раздражало. Раньше бы за Надькино непослушание и вредничанье Вера раз десять уже отлупила сестру чем ни попадя — тряпкой или половой щеткой — или хотя бы просветила ее уместными словами. Так нет, сейчас она смотрела на ее проказы с непонятным для Надьки и Сони добродушием. Поворот в болезни матери, возвращение Сергея изменили Верину жизнь. Но напряжение последних недель, горьких, полынных, нервная суета дома и на работе, страх за мать обернулись теперь усталостью. Вера надеялась отоспаться, однако и сон не помог. Движения Веры были сейчас медлительными, говорила она лениво, будто потягиваясь. С Сергеем Вера встречалась каждый день. Вере опять было хорошо.

В день, когда Вера узнала об анализе матери, она забежала к Нине поделиться радостью, но Нины не застала.

— Она ушла в поход, — сказала Валентина Михайловна, Нинина мама.

— В какой поход? С кем?

— А-а-а! Одна. Придумала бог весть что! — махнула рукой Валентина Михайловна и замолчала, будто бы в некотором смущении, но и загадочно, давая Вере понять, что пусть она сама обо всем у Нины и выпытывает.

Назавтра вечером Вера опять зашла к Власовым. Дом Власовых славился чистотой, а на террасе, на полу, было насорено. «Грибы, что ли, накрошенные?» — подумала Вера, азарт грибной охотницы проснулся в ней, в Никольском считалось, что грибов пока нет, но, может быть, они появились после дождей, и Нина обошла ее? Хороша подруга, ничего не скажешь! Вера нагнулась, рассмотрела кусочки раскрошенных шляпок. Нет, не белые, не красные и не поддубовики, в лучшем случае жидкие сыроежки, она даже на зуб не стала их пробовать, только понюхала и ощутила знакомый горький запах. В прихожей на столике в зеленом эмалированном ведерке увидела красные шляпки с белыми горошинами, так и есть — мухоморы. Нина сидела в комнате, ноги парила в ведрах с бледно-розовой водой, а Валентина Михайловна, надев очки, рассматривала старые альбомы, разложенные на столе.

— Знаешь, Верк, как я рада, что у вас все хорошо! — сказала Нина.

— За грибами ходила?

— Нет. Это мухоморы. Ноги лечу.

— Как бы ты после такого лечения не угодила в больницу! — сказала Валентина Михайловна.

— Ты все споришь! — возмутилась Нина. Потом добавила для Веры: — Я тебе рассказывала, у нас в городе, в танцстудии, все старое — мазурки, полонезы и все прочее — показывала Серафима Ильинична Чернецкая, бывшая балерина Большого, старушка, за шестьдесят, но вся такая… ах-ах-ах, за ней идешь — будто девушка! — Нина, не поднимаясь со стула, плечами повела и бедрами, воду возмутив. — Я ей не раз собирала мухоморы. Она говорила: балерины боль в ногах и мышечную усталость снимают отваром мухоморов.

— Так небось отваром сушеных мухоморов, — сказала Валентина Михайловна, — голова садовая.

— И сушеных, и свежих.

— Я сейчас домой схожу, — предложила Вера, — мазь принесу. У матери много мазей от ног.

— Такие мази и у нас есть, — сказала Валентина Михайловна.

— Нужны мне ваши мази! — сказала Нина. — Тут сама природа лечит. Попарила полчаса — и легче…

— А куда ты ходила? — спросила Вера.

— Да так… прогулялась… — сказала Нина и покосилась на Валентину Михайловну. — Ты, Вер, включи радиолу. Я на днях купила пластинку Ободзинского. Не Карел Готт и не Рафаэль, но терпимый.

Вера подошла к радиоле, нажала на клавишу, опустила звукосниматель на черный диск. На столике возле радиолы в тонком стакане стояли в воде три мухомора на длинных болезненных ножках, печальные перья папоротника и глянцевые листья ландыша. Опять красное с зеленым.

— Тенор, — поморщилась Вера, услышав Ободзинского. — Плачет.

— Ты его знаешь. Его сейчас все крутят. «Эти глаза напротив…» Потом еще «Играет орган».

— Так где же ты ножки-то натрудила? — спросила Вера.

— Ходила в одно место, — сказала Нина серьезно. — Я еще посижу минут пятнадцать, а ты пока погляди альбомы. Видишь, сколько я хлама достала? Между прочим, нашла одну тетрадку. Узнаешь?