Происшествие в Никольском, стр. 50

Отдежурив ночью, Вера из больницы вернулась утром с тяжелой головой и проспала без снов до вечера.

Когда она проснулась, было зябко, шел дождь, и Вера подумала, что, если вскоре растеплит, пойдут белые грибы, колосовики с бледно-коричневыми шляпками, как у подберезовика. От Никольского к Лопасне, к Мелихову и дальше шли знаменитые белым грибом леса, и по воскресным дням московские и местные жители в этих лесах охотничали с ведрами и корзинами, шумели, аукались, гремели транзисторами.

Вера встала, сказала матери:

— Готовь лукошко.

Мать обернулась, заметила:

— И то. Недели на две гриб должен пойти. Потом ему до августа отпуск.

Помолчав, она сказала:

— Я в районе сегодня была. Велели мне послезавтра приходить в больницу. Будет место.

— Да? — растерялась Вера.

— Место, говорят, легкое, счастливое. Женщина, которая с этой койки уходит, старше меня, поправилась, а была опасная.

— Я завтра съезжу к твоим врачам, — сказала Вера, — поговорю, чтоб у тебя все было хорошо.

— Ты уж места моего не меняй.

— Да при чем тут место? — рассердилась Вера.

— Как при чем?.. Да, — вспомнила мать, — тут тебя один человек ждет. Давно уже. Под дождем, на улице…

— Какой еще человек?

— Я не знаю, — сказала мать.

Вера посмотрела на мать с недоверием.

— Кликнуть, что ль, его?

— Да на кой он нужен-то! — раздраженно сказала Вера, но на всякий случай глянула в окно. И никого не увидела.

— Сейчас кликну…

— Да постой! — бросила ей Вера вдогонку, но было поздно.

Хотя она уже и свыклась с мыслью о том, что матери надо в больницу и что чем скорее сделают операцию, тем лучше, хотя, вольно или невольно, она смотрела на беду матери еще и глазами медика, новость Веру расстроила и даже испугала. Раньше матери вообще надо было ложиться в больницу, теперь все становилось срочным и определенным, а слово «послезавтра» приобретало жестокий, быть может и трагический смысл. «Эх, жизнь! — тоскливо думала Вера. — Вот везет нашей семье! Уж точно: бьет ключом — и все по голове…» Сидит где-нибудь в тихом и сухом месте заведующий судьбой навашинского семейства и ключ зловредный держит наготове, как хозяин дома большую ложку за столом, чуть что — хвать по лбу. Но мать-то в чем провинилась? «Надо завтра ехать в ту больницу, опять говорить с врачами и просить похлопотать Тамару Федоровну — в районе у нее есть знакомые…»

Но и эта мысль о завтрашних непременных действиях не прибавила Вере сейчас ни сил, ни оптимизма» опять тяжесть безысходности придавила Веру, словно бы ее в колодец бросили, а крышку замуровали на совесть. И оттого не выгнала она вон, не вытолкала с шумом гостя, тихонечко направленного матерью в комнату. Она не только не выгнала гостя, но и сама не смогла подняться да, взглянув на него презрительно, уйти прочь. К тому же в глазах матери Вера уловила робкое желание спокойствия, ей показалось, что своей тихой улыбкой мать просит ее не устраивать скандала, быть терпимой или хотя бы терпеливой, а любую просьбу матери она готова была выполнить сейчас как ее последнюю просьбу.

Гостем был Леша Турчков.

— Здравствуй, Вера, — сказал Турчков.

— Здравствуй, — сказала Вера вяло.

— Садись, садись, Леша, — озаботилась мать.

— Спасибо… Я так… Вот сейчас…

— И плащ-то сними, а то течет с него.

Плащ Турчков стал тут же послушно снимать, энергично, словно спохватившись, извинялся сокрушенно. Потом отправился в коридор, к вешалке, делал при этом движения неловкие и просто лишние, покачнулся дважды. Он сейчас выглядел человеком с нарушенной координацией движений, но не оттого, что выпил, а оттого, что его чем-то огорошили и он был не в себе. В коридоре Турчков долго вытирал ноги о половик, а затем появился в комнате и, пока шел к столу, останавливался, жался, смотрел на Веру виновато и как бы с опаской. Она показала ему на стул, он сел. Ковбойка его потемнела на плечах и рукавах — болонья пропустила воду. Лицо Леши было мокрое, а волосы тем более, белые кудряшки жалкими косичками прилипли ко лбу. Поймав Верин взгляд, Турчков быстро вытащил расческу, принялся было убирать ею локоны, но без толку, смутившись, он сунул расческу в карман. А Вера вспомнила, что и она нехороша, со сна не умывалась и не поправляла волосы, хотела подняться и подойти к зеркалу, но тут же подумала, что это ни к чему.

— Ну что? — спросила Вера.

— Я хотел поговорить с тобой… — сказал Турчков и поглядел на Настасью Степановну.

Настасья Степановна поднялась и вышла.

— Я понимаю, — сказал Турчков, — ты меня ненавидишь, тебе противно видеть меня…

— Оставь, — сказала Вера. — Если есть дело, так о нем и говори.

— Нет у меня никакого дела, — опустив голову, пробормотал Турчков.

— А маму мою зачем выставил?

— Не знаю, — сказал Турчков. — Стыдно мне.

— Твоя забота.

— Ты пойми… Я не оправдываться к тебе пришел, — заговорил Турчков быстро, с жадностью, будто сегодняшние слова долго стерег в себе, запирал на замок с секретом, терпел, а они мучили его, жгли, и теперь, выпуская их на волю, он чувствовал облегчение. — А если и оправдываться, то не за то, главное, а за другое… Ты не думай — вот вчера приходила моя мать, у нее ничего не вышло, и вот теперь явился я со второй атакой… Ты, наверное, так подумала?

— Мне-то не все ли равно…

— Нет, ты поверь, я не знал, что мать пошла к вам… Я бы ее не пустил… Уж совсем мерзко было… — Тут Турчков осекся, какое-то соображение, видимо, остановило его. — Не мне, конечно, говорить так! Совсем мерзко было раньше. И матери наши все из-за нас… Из-за меня…

— Еще что-нибудь скажешь?

— Я и не знаю, что мне сказать… Я просто так пришел, потому что я уже не мог не прийти… Ты пойми меня… Нет, я знаю, что я хотел бы тебе сказать, но я не могу этого сказать.

— Ну и хорошо, — кивнула Вера.

— Ты меня извини, я сейчас много говорю, это потому, что я много молчал, только матери и смог открыться… Она у меня хорошая…

И действительно, потом он говорил много и путано, нервничал и говорил скорее не для Веры, а для самого себя и, останавливаясь, казалось, ждал одобрения или возражений не от Веры, а от самого себя. При этом взгляд его не был отчужденным, направленным в одну точку, — напротив, он был чрезвычайно живым и прыгал с предмета на предмет, иногда попадал на Веру и тогда на мгновение становился цепким, словно бы желал ухватиться за что-то, успокоиться, но нетерпеливые, горячие слова сейчас же уводили его в сторону. А Вера испытывала теперь странное ощущение. Раз уж она не выгнала Турчкова, раз уж не хватило у нее на это сил, она рассчитывала вытерпеть его присутствие и слушала его, как слушают неживой говорящий предмет вроде транзисторного приемника или телевизора, имея возможность при случае выключить звук и изображение, а то и вообще разбить в сердцах пластмассовый или деревянный ящик. Однако так было поначалу, а потом Вера неожиданно поймала себя на том, что она охотно слушает Турчкова, хотя пока она и не могла уловить сути его слов.