Смело мы в бой пойдем…, стр. 3

Только выиграл я от того случая не много. Первая жена ушла именно из-за партии. Она, изволите видеть, из курсисток в банк подалась. А там как эти жидовские морды узнали, что муж — партиец, так сразу взяли в оборот. Ну и ушла. Спасибо, хоть сына оставила. «Я, — говорит, — не желаю, чтоб из-за твоей животной страсти у меня карьера не сложилась!» И адью.

Я тогда психанул и после курса в армию пошел. Сильно мне «повезло». На комиссию пришел с партийным значком, а в комиссии офицеры — все соратники-партийцы. Посмотрели и решили, что по долгу партийному, по призыву сердечному меня в армию потянуло. Ну, я так всем и говорю, и говорить буду, и детям, и внукам, если доживу, конечно. Но себя обманывать — толку не много. Сдуру пошел, сдуру…

Я и в Испании-то оказался, ну, скажем так, не по своей воле. То есть, конечно, добровольцем, только вот добрая воля, она тоже, разная бывает. Когда на партийном собрании в «Каме» парторг про героическую борьбу генерала Франко и всех прогрессивных испанцев говорил, я, как обычно, в первом ряду подремывал. Знаете, еще с институтских времен, выработалась у меня такая способность: спать с открытыми глазами. Сидишь, глаза открытые, а мысли где-то далеко-далеко и вроде как спишь. Но когда услышал слова парторга: «Соратники! Добровольцами отправим только самых достойных, так что, прошу Вас обиды не держать!» — проснулся. Смотрю — у стола в президиуме подпоручик Волохов стоит, Лешенька Волохов, офицер корсомольского призыва. Мы его промеж себя «мазочком» звали, уж такой он девушка. Стоит, губы от волнения трясутся, боится, что на войну не возьмут. И на меня смотрит. Орденам, дурачок, завидует. А мне страшно тут стало, до одури: сейчас все и разберутся, что боюсь я, что колотит меня, что мне на войну эту чужую, как на собственные похороны хочется… Вот и встал, как в бреду подошел к полковнику Строеву, партийному нашему «лидеру» и говорю: «Пишите меня, соратник!» Строев аж просиял, и поехал я старшим в группе добровольцев «Камы». Вот и считайте: доброй волей в Испанию попал или нет…

Ладно, отвлеченные мысли побоку. Меж холмиков мы свой 26-ой закопали по самую башню. Я велел камнями обложить, только нору оставили, чтоб снизу в танк пролезть можно было. Днем «томми» не сильно беспокоили — видно сами обалдели. Ну, еще бы — танк поймали. Как в поговорке: «Медведя поймал! Так веди сюда. Не идет! Ну, так сам иди. Не пускает!» Ночью окопчик на холме отрыли, и зенитный пулемет с танка поставили. Пару атак отбили, а потом ахнули: матушка-заступница, отбиваться-то, отбиваемся, а жрать-то что будем? Сухой паек в танке Щаденко слопал, прорва ненасытная. Откровенно говоря, механик-водитель он отменный, лучше него, пожалуй, только Сенька Осадчий, «водила» комбата, подполковника Армана. Таких как Щаденко в авиации асами называют. Но сколько же он жрет, Господи, сколько ж жрет! И ведь не толстяк…

В общем, осталось у нас чуть поболе фунта армейских сухарей (полкило, если по-новому), литр воды и моя фляжка с водкой. Воду и половину сухарей вчера съели-выпили. Сидим теперь, ждем невесть чего. Британцам нас не взять, но и нам отсюда не вырваться: «антитанк» звездочку нам повредил. Гадость, тварь!

А над головой бой воздушный идет. Хоть бы знак какой нашим подать, но ракетой сигналить без толку: днем и не заметят, а радио на моем бронированном Росинанте еще во время огневого налета гаубиц умерло. Пес его знает почему. Рюмин, сукин сын, радист называется, исправить не может. Дал я ему раза, а что делать? Не под суд же его, в самом деле, отдавать. Жаль только, что рации от этого лучше не стало…

Так, это еще что такое? Похоже «флюгриттер» решил к нам в «коробочку» на своей «птичке» залететь! Да что ж он делает, имбецил?!.. Уф-ф, хвала Создателю, рядом сел. А ведь еще бы чуть-чуть, и до свидания башня…

Я смотрю на упавший юнкерс и вылезший из него экипаж. Ну так и есть! Мальчишки! Насажают детей в аэропланы, а потом удивляются, отчего и почему они себя в воздухе ведут так же, как в городском саду субботним вечерком.

«Томми» занервничали. Лупят по немцам из всех стволов, а те, глупые под свой самолет только что не лезут. Ну, так, пора сей цирк останавливать. Рюмин уже из нашего «дегтяря» за новоприбывших вступился, пора и мне тоже… э-э, так не пойдет! Щаденко — механик-водитель хороший, а вот как переводчик — не того-с. Надо самому с союзничками объясняться…

Обер-лейтенант Макс Шрамм. Испания. 1936 год

Добрый день! Гутен таг! Меня зовут Макс Шрамм. Мне 24 года, немец. Родился в Дрездене, в 1912 году, за два года до начала Великой войны, окончившейся поражением нашей страны. Я не помню, как она начиналась и как шла. Но зато помню, чем она кончилась, хотя мне и было всего шесть лет. Помню вечную пустоту в желудке, несчастные глаза матери, с тоской смотрящие на свадебную фотографию на стене. Мой отец погиб под Ипром, возле Гелувельта, почти в самом начале. Если бы не дядя Карл, его брат, мы бы, наверное, не выжили. У него был небольшой фольварк в Тироле, поэтому он частенько привозил нам еду. Не помню точно, что он нам доставлял, но вкус тминного хлеба до сих пор на моих губах. Помню стрельбу на улицах в дни Веймарской республики. Тогда стреляли много. Все подряд и всех подряд. Помню трупы на улицах, лежащие кучей серого тряпья, лужи застывшей крови. Помню пьяных «революционеров», ввалившихся к нам однажды и утащивших мою мать в темноту ночи. Больше я никогда её не видел. Меня спас опять же дядя, тайно пробравшийся в город и нашедший меня в пустой квартире с разбитой прикладом головой. Видно я не хотел отпускать маму, и кто-то из тех ударил меня. Дядя Карл потом рассказывал мне, что я пролежал почти месяц неподвижно, не разговаривая. Они с тётей Лизхен выхаживали меня молоком и размоченным в нём хлебом. Наконец революционный кошмар кончился. Восстановился кое-какой порядок. Я стал ходить в школу, где у меня появились друзья. Мой друг Макс Хенске познакомил меня со своим отцом, бывшим военным лётчиком, летавшим в войну на тяжёлых бомбардировщика G-4 «Гота» в эскадре Келлера. Именно благодаря его рассказам я заболел мечтой о небе, но это были только мечты, потому что Германию лишили крыльев. Проклятые лягушатники и грязные лимонники! Они всегда завидовали нам немцам и боялись. И когда кайзер подписал капитуляцию, сделали всё, чтобы больше никогда в синее небо не поднялись самолёты с чёрными крестами на плоскостях. Но я мечтал о его бескрайнем просторе и незапятнанной голубизне. Уже к двенадцати годам я знал назубок все самолёты кайзера и их характеристики. Все эти Альбатросы, Таубе, Готы, Фоккеры, все творения графа Цеппелина. Дядя Карл был постоянно занят на ферме, и Отто Хенске заменил мне отца. От него я перенял увлечение моделизмом. Именно он рекомендовал мне поступить в лётно-спортивный союз «Дойче Люфтспортфербанд» и планерную секцию. В 1930 году мы поехали на сборы в Баварию. Мне исполнилось восемнадцать лет. На небольшом аэродроме возле Хофгейсмара мы летали на «Гунне», стандартном планере первоначального обучения авиационных школ «Люфтганзы», государственной гражданской авиакомпании. Именно там нас впервые вывезли в небо на настоящих самолётах, небольших «Клеммах». Вечером мы отправились в пивную, отпраздновать первый полёт на настоящем самолёте. Моё внимание привлекла группа крепких ребят в коричневых рубашках. Вначале мы чуть не подрались, но узнав, что мы спортсмены-планеристы они преисполнились к нам уважения и угостили пивом. Потом мы их, и опять они… словом, расставались мы друзьями навек, и на прощание мне подарили книжку в скромном сером переплёте. Уже в поезде я открыл её и прочитал название — «Майн Кампф», автор Адольф Гитлер… Неожиданно книга увлекла меня, и я проглотил её от корки до корки. И тогда я понял, что это наш Вождь, который возродит Германию из пепла, восстановит её былое могущество и заставит весь мир произносить слово «немец» со страхом и уважением. Именно в этом городке я впервые услышал Гуго фон Эккарта, опытного оратора, выступавшего перед моими новыми друзьями: