Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки, стр. 132

Домоправительница принесла бутылку вина, два стакана и настойку на травах для хозяина. Наш тост не вызвал у Риддера ни малейшего отзвука: не прикасаясь к настойке, он играл теперь со своим большим пальцем. Мадам Анна все говорила, говорила, и Риддер, казалось, постепенно привыкая к ее болтовне, начинал даже находить в ней некоторую приятность: она заполняла безмолвие и он мог в ней укрыться от любого вопроса.

Наконец мадам Анна на мгновенье смолкла и мне удалось вставить слово.

— Я прочитал все ваши книги, господин Риддер, и, поверьте, я очень высоко их ценю. Вы, по-моему, великий писатель. Думаю, что не преувеличиваю: вы великий писатель.

О благодарности не могло быть и речи; Риддер ограничился тем, что снова впился в меня своими голубыми глазами — теперь в них можно было прочесть крайнее изумленье; потом он вяло повел рукой, указывая на книги, занимавшие всю стену от пола до потолка. Я истолковал его жест как ответ, означавший «вот сколько я написал».

— Но, господин Риддер, скажите мне,— настойчиво продолжал я,— где живут ваши герои? Из какой они эпохи, из каких мест?

— Эпоха? Места? — переспросил он и, повернувшись к мадам Анне, задал ей вопрос о какой-то собаке, которую они оба, по-видимому, хорошо знали.

Мадам Анна рассказала все, что могла, про собаку, давно уже умершую, и Риддер, казалось, с особым удовольствием слушал эту историю, потом он оживился настолько, что хлебнул настойки и закурил.

Но в комнату уже входила домоправительница, толкая перед собой столик на колесиках; она сообщила, что завтрак подан и есть мы будем здесь же, в гостиной, чтобы хозяину не вставать с кресла.

За завтраком было невыносимо скучно. Мадам Анна, исчерпав все новости, не знала, о чем говорить. Риддер открывал рот лишь затем, чтобы положить в него следующий кусок, который он заглатывал с поражавшей меня отталкивающей прожорливостью. Я размышлял о своем разочаровании и о свирепости, с какой жизнь разрушает самые прекрасные образы, созданные нами. Риддер не уступал своим героям по своим размерам, но — ни их голоса, ни их дыхания. Риддер был — теперь я стал это замечать — полым колоссом.

Только когда принесли сладкое, он, выпив полстакана вина, так воодушевился, что заговорил и даже рассказал одну охотничью историю, запутанную и невнятную, события которой происходили то в Старой Кастилии, то на равнинах Фландрии, а главным героем был то Филипп II, то сам Риддер. В общем, совершенно дурацкая была история.

Подали кофе, и скука стала невыносимой. Я поглядывал на мадам Анну, чуть ли не умоляя ее взглядом найти предлог, чтобы нам уйти. А Риддер разомлел от еды и, не обращая на нас никакого внимания, клевал носом.

Я поднялся и, желая размяться, закурил сигарету и прошелся по гостиной — она же кабинет. И только тут я увидел его: синий прозрачный кубик со скошенными гранями стоял на письменном столе Риддера позади бронзовой чернильницы. Точно такой был когда-то у меня: с самого детства и до двадцати лет я пользовался им как пресс-папье; отличная, замечательная вещь. Кубик принадлежал моему деду, он привез его из Европы в конце века, завещал моему отцу, и я унаследовал его вместе с книгами и семейными бумагами. Никогда в Лиме мне не попадался на глаза такой же. Он был тяжелый, но прозрачный, по-настоящему такой, каким и должно быть пресс-папье. Как-то ночью в Мирафлоресе меня разбудил кошачий концерт: коты устроились на плоской крыше. Я вышел в сад и крикнул, чтобы спугнуть их. Но кошачьи вопли не смолкали, и я вернулся в комнату поискать, чем бы запустить в котов, и первое, что мне попалось на глаза, было пресс-папье. Схватив его, я снова вышел в сад и швырнул красивую вещицу прямо в бугенвилию, под ветвями которой вопили коты. Они разбежались, и я спокойно уснул.

На следующий день первым делом я вылез на крышу, чтобы подобрать пресс-папье. Его нигде не было. Пядь за пядью я осмотрел всю плоскую крышу, я отодвигал ветку за веткой — никаких следов. Кубик исчез навсегда.

И вот я видел его снова, он сверкал в полумраке этой комнаты в далекой Бельгии. Я подошел и взял его в руки, прикинул на вес, оглядел вспыхивающие огнем грани, посмотрел на свет и обнаружил крошечные пузырьки воздуха, плененные в стекле. Повернувшись к Риддеру, чтобы спросить его о кубике, я увидел, что он прервал свою сьесту и с любопытством за мной наблюдает.

— Забавно,— сказал я, показывая ему пресс-папье.— Откуда у вас это?

Риддер погладил свой большой палец.

— Лет десять назад стоял я как-то раз во дворе. Было лето, в небе — огромная дивная луна. Почему-то расквохтались куры. Я решил, что где-то поблизости шныряет соседская собака. Как вдруг через ограду перелетел какой-то предмет и упал у моих ног. Я поднял его. Это и было пресс-папье.

— Но как же оно сюда попало?

— Так вы же его бросили,— улыбнулся Риддер.

ХОСЕ ЭМИЛИО ПАЧЕКО

(Мексика)

ВОЗЬМИТЕ И СЕБЯ РАЗВЛЕКИТЕ

«Уважаемый сеньор, вместе с этим письмом направляю вам секретную информацию, которую вы у меня просили. Надеюсь, что вы будете ею вполне удовлетворены. Вкладываю в конверт счет на 1200 (одна тысяча двести) песо в национальных денежных знаках, который прошу оплатить чеком, почтовым переводом или наличными в одной из наших контор.

Как вы, очевидно, уже заметили, плата за мои услуги несколько превышает условленную сумму. Это следствие того, что информация оказалась значительно более пространной и подробной, чем предполагалось сначала. Мне пришлось дважды собирать сведения, чтобы окончательно прояснить этот случай в связи с его сложностью и даже невероятностью. Составление этой информации, кстати сказать, позволило мне поупражняться в моем любимом занятии, ведь я немного пописываю, хотя, разумеется, отнюдь не собираюсь публиковать свои сочинения.

В ожидании известий счастлив вас приветствовать. Остаюсь всегда готовый к услугам

Эрнесто Домингес Луга, частный детектив».

9 августа 1943 года сеньора Ольга Мартинес де Андраде, проживающая по улице Табаско, 106, Колониа Рома, вышла из дому вместе с сыном шести лет, Рафаэлем Андраде Мартинесом. Сеньора была приглашена на обед в дом своей матери, доньи Каридад Асеведо де М., которая проживала по улице Хелати, 36 бис, Такубайа. Воспользовавшись тем, что было еще рано и идти было недалеко, она решила повести мальчика в парк Чапультепек.

Рафаэль развлекался, съезжая с горок и качаясь на качелях в той части парка, которая когда-то называлась Ранчо-де-ла-Ормига, позади президентской резиденции Лос-Пинос. Затем они пошли по Кальсада-де-лос-Философос к озеру и ненадолго задержались на склоне холма.

Одна характерная деталь, которая даже теперь, по прошествии стольких лет, остается незамеченной прохожими, тотчас же привлекла к себе внимание Ольги: растущие там деревья выглядят очень необычно, можно даже сказать — сверхъестественно. Этого нельзя объяснить своеобразием местности, так как деревья кажутся придавленными какой-то невидимой тяжестью сверху. Так же нельзя объяснить это их возрастом, так как, согласно сведениям, полученным нами от администрации парка, они отнюдь не ровесники старым кипарисам, растущим в окрестностях города, они датируются всего лишь XIX веком. Эрцгерцог Максимилиан приказал посеять их здесь, учитывая, что полоса эта была опустошена в 1847 году во время битвы при Чапультепеке, когда североамериканские войска взяли Замок.

Рафаэль устал и растянулся навзничь на траве. Его мать присела на погнувшийся ствол одного из тех деревьев, которые я, с вашего позволения, вновь квалифицирую как сверхъестественные.

Прошло несколько минут.

Ольга достала часы. Поднеся их к самым глазам, она увидела, что уже два часа, и сказала, что им пора идти к бабушке. Рафаэль попросил ее остаться еще на минуточку. Сеньора согласилась весьма неохотно, так как ее несколько испугали встреченные ими в аллее ученики тореро, которые и в те времена тренировались возле этого холма, на месте высохших прудов, где, по преданию, была купальня Моктесумы [241].