Волк среди волков, стр. 251

Толстяк постучал в окно шоферу, в машине стало светлее от уличных фонарей.

— Здесь я выйду, — сказал он. — Послушайте, шофер… Этот молодой человек заплатит за всю поездку. По восемьдесят пфеннигов за километр знаю, что это много, молодой человек, но сюда включена и обратная поездка порожняком. Счетчик показывал сорок три тысячи семьсот пятьдесят, когда мы выехали. Заметьте себе, юноша.

— Верно, — сказал шофер. — А денег у вас хватит, господин? Набежит свыше трехсот марок!

— Хватит, — сказал Пагель.

— Значит, все в порядке, — отозвался шофер. — А я, по правде сказать, сомневался.

— Покойной ночи, — сказал толстяк. И тут же повернулся, ушел…

— Шофер, — распорядился Пагель, — остановитесь у какого-нибудь ресторанчика, когда мы будем в самом городе. Надо еще поесть.

— Сделаем, — ответил шофер, и они опять тронулись в путь.

В машине стало еще светлее. Ее освещали фонари, но темная фигура не шевелилась. Это была лишь темная фигура, безыменный седок, уткнувшийся лицом в угловую подушку сиденья.

— Вот мы и остались с ней одни, — сказал подавленный Пагель. Фройляйн, фройляйн Виолета, не хотите ли закусить?

Он забыл — нет, он не забыл, он просто не мог решиться говорить с ней как с непонятливым ребенком или неразумным животным.

Она задрожала в своем углу, он почувствовал, он увидел это — что-то всполошило ее. Понимает она или не хочет, не может понять?..

Дрожь усилилась, послышался жалобный звук, нечленораздельный — точно птица одиноко плачет в ночи…

Аманда сделала движение к ней. Пагель предостерегающе положил руку на руку Аманды, он старался усвоить холодный, бесстрастный тон сыщика: «Успокойся, спи…»

Несколько времени спустя они остановились.

Аманда вошла в ресторан, принесла все, что нужно.

— Теперь ешь, пей, — сказал Пагель.

И снова двинулась вперед машина, все с большей скоростью неслась она во мраке, к Берлину. Пагель сказал:

— Теперь усни.

Они ехали долго, было темно, было тихо. Пагель думал о том, что и он блудный сын, возвращающийся домой! Вот и она возвращалась домой!

Чужие, чужие — дети уже не знают родителей. Ты ли это? — спрашивает мать. Ах, жизнь, жизнь! Ничего нам не дано удержать, как бы мы ни хотели… Мы скользим, спешим, не зная покоя, вечно преображаясь. Мы говорим вчерашнему дню: «Ты ли это? Я не узнаю тебя! Остановись же! Остановись!.. Мимо!..»

Катит и катит машина. Порою стены домов в спящих деревнях громко отражают шум мотора, затем снова не слышно ничего, кроме тихо жужжащей тишины. Пагель думал, что он будет радостно взволнован, когда вернет матери дочь. А он только утомлен и подавлен. Медленно, сонно, иногда сердито отвечает он Аманде, которая пристает с расспросами, что она будет делать в Берлине, если барыне не понадобятся ее услуги?

— Не знаю, Аманда, — говорил измученный Пагель. — Вы правы, это было необдуманно. Не знаю…

Но вот и эта тема иссякла. Будто ничего особенного не было в машине, не было дочери, которую сто раз считали мертвой и которая вернулась в мир живых; обычная, несколько тягостная поездка, ничего более…

Наконец автомобиль остановился у дверей отеля. Утро, половина третьего. С трудом добился Пагель, чтобы дежурный портье соединил его с комнатой фрау фон Праквиц.

— Да, что случилось? — спросил испуганный женский голос.

— Говорит Пагель. Я внизу, в холле. Привез фройляйн Виолету. — И затем, забыв о решении говорить спокойно: — Ах, фрау фон Праквиц… — Он снова остановился. Он не знал, что сказать.

Долгая, долгая тишина. Было так тихо, так тихо…

И вот далекий, чуть слышный голос сказал:

— Я иду.

Ничего больше. Пагель положил трубку.

Не прошло и нескольких минут — фрау Эва фон Праквиц спустилась по лестнице, по той самой широкой, устланной красным ковром лестнице, с которой некогда скатился администратор фон Штудман. Пагель не вспомнил об этом, и однако именно это падение да еще некоторые другие события привели его в Нейлоэ.

Она подошла к Пагелю, бледная, очень спокойная, едва взглянула на него и только спросила:

— Где?

— В машине, — сказал Пагель и пошел впереди нее. Ах, он многое мог бы сказать ей, и, казалось, она многое могла бы спросить у него — но нет, ничего. Только «Где?..».

Он открыл дверцу машины.

Женщина отстранила его, она ничего не спросила. Она ничего не хотела знать.

Она сказала только:

— Идем, Виолета.

Ах да, именно так надо было говорить с больной девушкой, с бедной, заблудшей душой. Они этого не умели, она сумела.

Темная фигура встала, вышла из машины. На мгновение Пагель увидел профиль, увидел крепко сжатые губы, опущенные веки.

— Идем, детка, — сказала женщина и подала ей руку.

Они вошли в отель, они вышли из жизни Пагеля — он стоял, забытый, на улице.

— А теперь куда, господин? — спросил шофер.

— А? — сказал Пагель, очнувшись. — Вот что, в какую-нибудь маленькую гостиницу поблизости. Все равно.

И тихонько прибавил, взяв руку Аманды.

— Ну не плачь же, Аманда! Чего же ты плачешь, Аманда?

Однако и ему казалось, что надо плакать, плакать, плакать, но почему?

Нет, он не знал. Он не знал почему.

^{ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ}

РЕНТНАЯ МАРКА СОТВОРИЛА ЧУДО

Мы проделали долгий путь, часто приходилось нам останавливаться теперь поспешим! Когда мы тронулись в путь, было лето, с тех пор прошел почти год. Снова распустилась зелень, все в цвету, растут новые всходы, а в городе, в комнате фрау Туман, мадам Горшок, снова висят в удушливо знойном воздухе желто-серые гардины — мы не знаем этого, но предполагаем. В деревне и в городе — все по-прежнему.

И все изменилось. Ничего особенного не произошло: явился человек — и положил конец бессмысленным, беспутным бумажкам с астрономическими цифрами. Сначала люди с изумлением смотрели на деньги, на них стояла единица, или двойка, или десятка. Если после цифры шли два нуля, это уже была крупная сумма. Нет, до чего смешно! Ведь все привыкли считать на миллиарды и биллионы!

Появились в обращении и монеты. Настоящие монеты. Счет велся не только на марку, но и на пфенниги — до чего смешно! Некоторые, получив жалованье, строили башенки из новых денег, играли этими деньгами. Казалось, из дикой, развращенной эпохи они снова вернулись в страну своего детства, вернулись от сложного к простому, естественному, вещи только теперь обрели свое подлинное лицо.

И, странно, от этих скромных цифр, от монет и мелких кредиток словно исходили какие-то чары. Люди опомнились — они начали считать, и вдруг оказалось, что счет сходится! Столько-то и столько-то я зарабатываю в неделю, столько-то и столько-то могу потратить, и, представьте, сходится! Люди целые годы считали — и не могли свести концы с концами! Они считали до беспамятства, в карманах умерших с голоду находили тысячи марок, последний нищий был миллионером.

А теперь все очнулись. Очнулись от безумного, тяжкого, мучительного сна. Они стояли тихо, они озирались. Да, они могли тихо стоять, озираться, приходить в себя. Деньги от них не убегали, время не убегало, жизнь была жизнью. Испуганно смотрели они друг на друга, в близкие, о, в такие чужие лица. Ты ли это? — спрашивали они с сомнением. Я ли это? Как близко было это прошлое, и все же оно таяло… как туман, как бредовый сон, как дым…

Они стряхивали с себя этот сон. Нет, не я это был, говорили они. С новым мужеством брались они за свою работу, снова имело смысл работать, жить…

О, ведь все очень, очень изменилось!

Человек выходит из дверей университета, он пересекает двор, он идет по Унтер-ден-Линден.

Улица Унтер-ден-Линден лежит в ярком блеске солнца.

Человек мигает от света и, колеблясь, смотрит на автобус. Автобус быстро доставил бы студента домой, к жене и ребенку. Но он решает иначе. Он встряхивает портфель, который держит за ручку. Спокойно, пружинящим шагом идет он вниз по улице — к Бранденбургским воротам, к Тиргартену.