Волк среди волков, стр. 222
Все глаза были устремлены на Пагеля. Он взглянул вниз на мертвеца, он думал о той беседе с Виолетой, в парке, когда она его поцеловала, и как она потом преследовала его. Теперь он рад бы ощутить на своем плече сильную руку, услышать голос, нашептывающий ему на ухо, — но в минуту решения мы одиноки, мы должны быть одиноки.
«Ничего я не знаю», — думал он с отчаянием. Он как будто все еще прислушивался к словам жандарма. Затем снова услышал жесткий голос, злой и печальный: «Голубую кровь тянет вниз…» Он взглянул на мертвеца, взглянул на лица мужчин. Он сказал:
— Я ничего не знаю… Но, пожалуй, кое о чем догадываюсь… Сегодня утром господин ротмистр фон Праквиц уволил лакея после жестокой ссоры. Горничная вечером рассказала мне, что речь шла о каком-то письме, написанном фройляйн Виолетой… Фройляйн очень молода, а лакей, по всему судя, очень дурной человек. Можно бы думать… — Он вопросительно взглянул на окружающие его лица.
— Значит, что-то вроде шантажа — совсем другое дело! — воскликнул один из жандармов. — Лишь бы не эти проклятые истории: склады оружия, доносчики, тайные судилища!
Его коллега откашлялся громко, почти угрожающе.
— Пусти собаку! Дай ей понюхать рубашку. Остальные не трогайтесь с места. Обойди с Минкой вокруг котловины. Здесь все истоптано…
Не прошло и пяти минут, как собака, натягивая поводок, ринулась на узкую тропку. За ней поспешили жандармы. Когда выбрались из котловины, она побежала просекой все дальше и дальше от Нейлоэ…
Внезапно толстяк снова очутился возле Пагеля.
— Это вы удачно сделали, — похвалил он его. — Значит, в конце концов догадались?
— Неужели это правда? — с испугом крикнул Пагель и остановился. — Не может этого быть!
— Пошли, молодой человек! — торопил его толстяк. — Теперь надо спешить, хотя я убежден, что мы придем слишком поздно. Конечно, правда — кто же еще?
— Сомневаюсь! Это холодное животное, это рыбья кровь…
— Я, должно быть, видел его вчера на улицах Остаде, — сказал толстяк. У меня есть некоторое представление об этом лице…
— Только бы их найти!
— Стойте! Может быть, ваше желание сейчас сбудется…
Остановились, собака потянула в сторону от тропинки к еловым зарослям. С большим трудом, борясь с ветвями, светя фонариком, продвигались люди вперед. Никто не говорил ни слова. Было так тихо, что громкое нетерпеливое сопение собаки звучало как толчки паровой машины.
— Совершенно свежий след! — прошептал толстяк на ухо Пагелю и стал быстрее пробираться сквозь ветви.
Но маленькая прогалина, на которую они вышли, величиной с небольшую комнату, была пуста. С тихим воем бросилась собака на какой-то предмет, лежавший на земле, — проводник схватил это нечто.
— Дамский башмак! — воскликнул он.
— А вот и второй, — объявил толстяк. — Здесь он… — И сразу же осекся.
— Пошли дальше, господа! — крикнул он. — Мы идем по верному следу. Отсюда преступник не может идти быстро, девушка в одних чулках. Подбодрите вашу собаку. Вперед!
И они побежали. Быстро пробирались через еловые заросли и можжевельник, собака выла все громче, люди наталкивались в темноте на стволы, раздавались восклицания:
— Я слышу их!
— Да помолчите!
— Вы не слышали крик женщины?
Лес редел, все быстрее шли они вперед, и вдруг, в сорока — пятидесяти метрах от них, между ветвями блеснул свет, вырвался белый пучок лучей…
С минуту они стояли, задыхаясь, ничего не понимая…
— Машина! У него машина! — вдруг крикнул кто-то.
Они рванулись вперед. Громко трещал мотор между стволами, затем зашумел автомобиль, сноп лучей заметался, он становился все бледнее, люди бежали в темноте…
На опушке они остановились, вдали еще виднелся свет, сноп лучей продолжал двигаться. Один из жандармов стоял с револьвером в руке. Но он опустил его: невозможно на таком расстоянии попасть в шины!
Быстро принято было решение поспешить обратно в Нейлоэ. Надо телефонировать, взять автомобиль Праквица и поехать по следам ускользнувшей машины…
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Наступил октябрь, еще более ненастная, холодная, ветреная пора. Все труднее было Вольфгангу Пагелю находить людей для копки картофеля. Если в сентябре в город посылали три телеги, которые возвращались в поле набитые людьми, то в октябре обходились одной, и обычно в ней сидели две-три хмурых женщины, закутанные в мешки и шерстяные платки.
Кряхтя и бранясь, люди продирались сквозь мокрую ботву, картофельным полям, казалось, не будет конца. Пагелю уже дважды приходилось повышать плату. Не плати он натурой, картофелем, этим жизненно-необходимым продуктом, картофелем, которым набивают брюхо и даже заменяют вожделенный хлеб, не добыть бы ему ни одного рабочего. Но доллар в эти октябрьские дни поднялся с 242 миллионов марок до 73 миллиардов; по немецкой земле крался голод. Следом за ним шел грипп, безмерное отчаяние овладело людьми каждый фунт картофеля был преградой между ними и смертью.
Вольфганг Пагель самовластно правит имением Нейлоэ, имением и лесом. У него бездна хлопот, у него нет времени стоять на картофельном поле и выдавать жестяной жетон за каждую накопанную корзину. Надо засеять рожь на будущий год, надо вспахать поля. В лесу начинается рубка дров, а если старику Книбушу каждый день не поддавать жару, он того и гляди сляжет в постель и начнет угасать.
Когда же Вольфганг подъезжает на своем велосипеде к картофельному полю, когда старик Ковалевский идет к нему навстречу, глядя на него глубоко запавшими глазами, когда он хнычет:
— Мы не справимся, ни за что не справимся! Этак мы и в январе в снегу копать будем.
Вольфганг говорит смеясь:
— Справимся, Ковалевский! Должны, значит, справимся. Ведь до чего необходима городу картошка!
А про себя думает: «И до чего необходимы имению деньги!»
— Но ведь нужны люди! — стонет Ковалевский.
— Откуда же я их возьму? — нетерпеливо спрашивает Пагель. — Опять, что ли, выписать команду арестантов?
— О нет, боже мой! — испуганно вскрикивает старый Ковалевский; слишком даже испуганно, находит Пагель.
Он задумчиво смотрит на работающих людей и с неудовольствием говорит:
— Да ведь это все горожане. Где уж им справиться! Да они и лопату толком держать не умеют. Вот заполучить бы людей из Альтлоэ!
— Их не заполучишь, — с досадой говорит Ковалевский. — Они нашу картошку по ночам воруют.
— Еще бы, — вздыхает Пагель. — Только и видишь каждый день ямы в картофельных кучах, приходится их все время заделывать. Я все собираюсь выйти как-нибудь ночью и накрыть хоть одного, Ковалевский, — сознается Вольф. — Да засыпаю еще за ужином.
— Очень уж много лежит на вас, господин Пагель, — соглашается Ковалевский, — все имение, и весь лес, и вся писанина, — этого еще никто не делал. Надо, чтобы кто-нибудь вам помог.
— Ах, какая там помощь, — уклончиво отвечает Пагель, — ведь никто не знает, что еще здесь будет.
С минуту они молчат.
— А эти подлюги, альтлоэвские воры, — стоит на своем Ковалевский, — это уж касается полиции. Вам бы надо позвонить туда.
— В полицию? Нет, уж лучше не надо. Полиция нас теперь не слишком жалует, Ковалевский, за последние полгода мы причинили ей немало хлопот.
Оба молчат. С каждым ударом лопаты выходит на свет из темноты желтовато-коричневый картофель, божья благодать. Пагель мог бы уйти, он удостоверился, насколько работа продвинулась вперед. Но ему надо еще кое-что сказать старику Ковалевскому, а Пагель теперь уже не так щепетилен, он не боится сказать другому хотя бы и неприятную вещь. Если надо сказать, он и скажет.
— Послушайте, Ковалевский, — говорит он. — Сегодня утром я видел в деревне вашу Зофи. Она, значит, все еще дома.
Старик очень смущен.
— Ей надо ухаживать за матерью, — лепечет он, заикаясь, — у меня жена больна.
— Прошлый раз вы говорили, что с первого октября она идет в услужение. Теперь оказывается, что ей надо ходить за матерью. Вы не говорите мне правды, Ковалевский, так не годится. Раз она живет в нашем помещении, она обязана работать.