Энерган-22, стр. 4

Шею захлестнула петля, меня душили. Я задыхался, стонал, жизнь уходила… Пытался открыть глаза, но веки налились свинцом, легкие, казалось, вот-вот разорвутся, сердце бешено колотилось, и я сознавал, что это лишь сон, тот кошмарный сон, с которым я просыпался каждое утро с тех пор, как мы уменьшили дозы кислорода в нашей спальне.

Тщетно вырывался я из рук палача, тщетно открывал рот, чтобы глотнуть напоследок воздуха, я уже понимал, что скоро проснусь и вступлю в хмурый день с тяжелой головой, болью в затылке и горечью во рту…

И в эту минуту прогрохотал взрыв. Дом зашатался, меня чуть не выбросило из кровати. Я кинулся к плотно закрытому окну, выглянул на улицу.

Впереди, за Рио-Анчо, там, где упирался в землю конец “самого большого моста в мире”, горели нефтеочистительные заводы. “Все-таки взорвали”, — подумал я, глядя, как алые языки пламени, несмотря на непроницаемость смога, отбрасывают зловещие отблески на зеленовато-лиловую поверхность отравленной реки, словно обагряя ее кровью. Завыли сирены, но смог — мы называем его стайфли (от английского “душить”, “задыхаться”) — впитал в себя их тревожные звуки, как вата впитывает воду. По мосту загромыхали пожарные машины, закружили над огнем вертолеты. Разрывающиеся, как фугаски, здания снова закачались от взрывов, пламя над главным корпусом взметнулось с новой силой, слизало алчными языками удирающие вертолеты.

“Снять бы эту картину на пленку, — мелькнуло у меня в голове.

— Помчаться к мосту, проследить за событиями вблизи. Расспросить свидетелей, взять интервью у рабочих, у раненых, у вертолетчиков, а потом написать репортаж с продолжением, номеров на пять. Такой случай не каждый день подворачивается. И тогда меня снова возьмут в редакцию, и я смогу впускать в квартиру столько кислорода, сколько пожелают мои легкие…”

— Значит, сумели! — шепнула Клара.

Она стояла возле меня в пижаме и дышала с трудом, лицо у нее, несмотря на зарево пожара, было бледным до желтизны. Я знал, что и у нее голова раскалывается от боли, перед глазами все плывет, а во рту горечь.

Неужели ей тоже снятся по ночам виселицы? Я иногда слышу, как она стонет во сне.

— Да, — отозвался я, — сумели. Сегодня какое число?

— Второе августа, — не без досады произнесла она. — У детей каникулы… если помнишь…

Было второе августа, семь часов утра, где-то, далеко-далеко за горами, уже давно взошло солнце и заливает своими лучами зеленые леса, сверкающие озера…

Впрочем, оно взошло и здесь, над Америго-сити, но в Америго-сити всегда царит зеленовато-серый полумрак, и если бы не алое зарево пожара, в городе сейчас было бы так же сумрачно, как обычно.

Я повернул голову к небоскребам Центра, туда, где взметнулась к небу пятисотметровая стрела городского Индикатора. Его мощные оранжевые лампы с трудом пронизывали толщу стайфли, оповещая шесть миллионов человеческих существ, населяющих бетонные ячейки, почему-то именуемые “квартирами”, что сегодня насыщенность воздуха смогом достигла 87 процентов.

Не сводя глаз с пылающих заводских корпусов, я включил радио, и из приемника хлынул тугой словесный поток: “…Несколько минут назад у нас в студии раздался телефонный звонок и мужской голос сообщил о том, что взрыв нефтеочистительных заводов компании “Альбатрос” организован отрядами динамитеросов в ответ на арест Рыжей Хельги, первой помощницы Эль Капитана. Тот же голос предупредил, что если сегодня же, до наступления полуночи, Рыжая Хельга не будет выпущена на свободу и ей не будет предоставлен самолет, который доставит ее в указанное ею место, то динамитеросы нанесут по крепости деспота новые сокрушительные удары…”

Диктор помолчал и после небольшой паузы еще более деловым тоном сообщил: “Как передают с места происшествия, принимаются все необходимые меры для тушения пожара и ограничения зоны его действия. Полиция бросила крупные силы для поиска и ареста террористов. В прилегающих кварталах производятся облавы и обыски. Допросы ведутся самим Командором. Он предупредил, что каждый, кто будет схвачен с оружием или взрывчаткой в руках, подлежит расстрелу на месте…”

Я повернул рычажок, и голос умолк.

— Пора уносить ноги, — сказал я, — пока они не нагрянули и сюда. У меня нет ни малейшего желания встретиться с нашим любезнейшим Командором. Поднимай детей! Когда поезд?

— В десять. Еще рано.

— Тем лучше. Успеем собраться в дорогу.

Но дети уже встали. Плотно прикрыв дверь, чтобы не лишиться последних глотков кислорода, они испуганно смотрели в окно, за которым бушевало пламя я разрывались гранаты-огнетушители. Не каждый день увидишь такое яркое зрелище.

Я оттащил их от окна.

— Скорей одевайтесь, едем!

— На Снежную гору, да? — спросил старший. Ему исполнилось двенадцать, а казался он восьмилетним, худенький, бледный… Впрочем, все его сверстники выглядели не лучше.

— На Снежную гору! — подтвердил я. — Высота три тысячи метров! Целых три километра! Почти возле самого солнца.

— И мы сможем дышать вволю? — продолжал мальчик, широко раскрыв глаза. Этот диалог мы с ним вели ежедневно, вот уже несколько месяцев подряд: отдых на Снежной горе — событие в нашей жизни немалое.

— Будете дышать, сколько захочется. С утра до вечера и с вечера до утра, непрерывно, без масок и кислородомера.

— А снег? Там будет снег? — спросил младший. Ему пять лет, но развивается он, пожалуй, лучше брата: вероятно, организм легче приспосабливается к стайфли. Как знать, возможно, у нас уже формируется некий стайфли-мутант, способный дышать не воздухом, а отравляющими газами. Растут же на Бикини после атомных испытаний странные, уродливые цветы, которым не страшна смертоносная радиация!

— И снег будет, — сказал я. — Больше метра глубиной. И белый-белый! Как сахарная вата…

Что такое сахарная вата, они знали. Я однажды не пожалел серебряный доллар и купил им десять граммов этого редкостного лакомства.

— Будете лепить снежную бабу, играть в снежки, кататься на санках… Целых пятнадцать дней! — Ура-а-а! — закричали дети и запрыгали.