Ветер времени, стр. 29

Напряжение последних часов лишило Дерриока последних сил. И пока остальные все еще стояли вокруг, пытаясь осмыслить его слова, антрополог погрузился в тяжкое забытье.

Окутанный мягкой тьмой, Дерриок грезил. Его сны Колрак назвал бы видениями, но в мозгу антрополога не угасала искорка сознания, и эта мысль была решительно отвергнута. Он даже слегка улыбнулся во сне, и окружающие недоумевали, что же могло показаться ему смешным после всего случившегося.

Сперва в его снах преобладало тщеславие, и это раздражало Дерриока. Он словно смотрел на себя глазами ребенка: герой, тяжело раненный в момент катастрофы, спасает товарищей благодаря мудрости, накопленной за долгие годы. В бредовом тумане Дерриок даже обрадовался. На самом деле он так и не стал по-настоящему крупным ученым и знал, что его считают сухарем. Приятно, что тебя наконец оценили, полюбили…

Потом эта картина исчезла, сменившись пляской формул, перемежавшихся образами многих стран и многих миров. Он увидел своеобразное животное, названное человеком, как бы в многостворчатом зеркале — повсюду немного разное и повсюду одинаковое. Зеркало было чуть-чуть кривым, но если бы удалось протянуть руку, коснуться его, потрогать…

Вдруг Дерриок почувствовал, что ему лучше. Безмерная усталость исчезла, тело обрело новые силы. Сознание прояснилось, и он увидел все вокруг с кристальной ясностью. Он был счастлив, очень счастлив, потому что еще так недавно не сомневался, что умирает, и все-таки ошибся. Он обрадовался, когда они покинули корабль, но постарался не показать виду. Ведь он не писатель и не священник, чтобы упиваться бодрящим ветром и запахами травы!

Но как ему хорошо! У этой планеты доброе, теплое солнце и у него совсем золотые лучи. Дерриок почувствовал, что их прикосновение исцелило его, как может исцелять только солнце. И тут они увидели на горизонте дым, а на следующий день услышали голоса, смех, крики. Его сердце забилось. Люди! Ему хотелось пойти к ним, подружиться с ними, попытаться понять их. Да, конечно, он будет собирать факты, статистические данные, но это — потом, это область рассудка. А сейчас ему нужны просто люди, и тени, колеблющиеся у костров, и свежее мясо, и питье — крепкое, опьяняющее.

И, может быть, именно здесь он найдет друга — мужчину или женщину, все равно, лишь бы хоть ненадолго почувствовать, что он не одинок. Ведь так давно умерла она, та, которая не должна была умереть, должна была жить вечно.

Он был счастлив, счастлив как никогда. Напиток был хорош, от него кружилась голова — Дерриок ощущал во рту вкус этой теплой влаги…

Через два часа после того, как Дерриок впал в забытье, у него началась агония.

Через три часа он умер.

Его смерть, тяжелая и мучительная, была лишена какой бы то ни было романтичности. Ни последних благородных слов, ни даже гордого достоинства.

Арвон и Колрак вынесли тело антрополога из корабля. Его похоронили рядом с Сейехи. После смерти Дерриока все испытывали гнетущую растерянность. Живому можно что-то сказать, для него можно что-то сделать, но мертвым нужно только молчание.

Дерриоку остался только ночной ветер под звездным небом, ветер, облетающий мир, который Дерриоку не суждено было узнать.

Солнце поднялось уже высоко. Арвон сидел на плоском камне, уютно ссутулившись, опершись подбородком на ладони. Ветерок, шелестевший в траве, был прохладен, но солнце приятно пригревало спину. В небе белели облачка, и когда они закрывали солнце, сразу становилось холодно.

Арвон поглядывал по сторонам, с удивлением сознавая, что ему уже много лет не было так хорошо. В сотне метров от него, в кругу опаленной земли и обуглившейся зелени, лежал корабль — исковерканный, утративший мощь. Через несколько лет от него, наверное, сохранится одна оболочка, а через сто лет и та исчезнет. Останутся только равнины, снежные пики гор и ветер.

И это, наверное, к лучшему.

Арвон ощущал непонятную радость просто от того, что он сидит под открытым небом, вдыхает чистый воздух и слушает живую долгую тишину, набегающую издалека. Его умиляли даже жуки, которые хлопотливо сновали в траве, занятые своими неотложными делами. Он был готов ко всему, что могло принести им будущее, и, более того, ждал этого с нетерпением.

Человек рожден не затем, чтобы жить в стальном цилиндре. Человек — это часть земли и неба, и его тело помнит о них, даже когда его разум устремляется через световые годы к звездным россыпям, одиночеству, опасностям и…

Арвон вдруг почувствовал, что грустит по родному Лортасу — слишком похожа была эта планета на Лортас, хотя их разделяла пропасть не только в пространстве, но и во времени. Однако грусть Арвона не была глубокой: Лортас подождет — ему придется подождать. Арвон не слишком гордился жизнью, которую оставил позади, — она была чересчур легкой, чересчур бездумной. Слишком много развлечений, слишком много женщин, слишком много ночей, неотличимых одна от другой. Любое наслаждение может приесться, он это испытал. А праздная жизнь однообразна, как ничто другое. Если бы отец давал ему поменьше и больше заставлял трудиться… но глупо винить отца.

Арвон с удивлением подумал: «Некоторые места на Лортасе почти ничем не отличаются от того, что я вижу вокруг. И у нас есть открытые равнины, душистый ветер, терпеливые камни. Неужели человек должен забираться так далеко, только чтобы найти самого себя?»

— Прелестно! — послышался чей-то голос. — Нас вытряхнуло на неизвестную планету, а вы тут спите.

Арвон очнулся от задумчивости и, подняв голову, увидел перед собой Нлезина. Лысина романиста уже чуть-чуть обгорела на солнце, глаза искрились.

Он уселся на соседний камень, но тут же пересел на другой, по-видимому, более удобный.

— Нас желает видеть Уайк, как только вы кончите грезить. Военный совет или что-то вроде. О чем вы тут мрачно размышляли?

— О разном. Но вовсе не мрачно.

— Я знаю. — Нлезин улыбнулся странной улыбкой — одновременно циничной и сочувственной. — Сейчас вам кажется, будто от катастрофы мы только выиграли.

— А разве нет?