Дневник проказника, стр. 33

Было хуже, чем на шаре, – подумать только, что будет с людьми, которые находились во встречном поезде! Я плакал и вздыхал, но это было бесполезно. Я жалел, что пошел на станцию, хотя мама мне запретила мне туда ходить. Я думал обо всем дурном, что сделал на своем веку, и какое лицо ссделалось у дяди Самсона, когда я ему рассказал, что уронил его зубы в колодец, и как Бесс сердилась, когда я на прошлой неделе, в лунную ночь, сидел под роялем и ее поклонник спросил ее, любила ли она прежде, и она отвечала: «Никогда!», а я высунулся и закричал: «О, какая чудовищная ложь! Бесс, разве ты не помнишь поездку, когда понесла лошадь?» Но я все мчался вперед, пока не узнал, что отъехал на шесть миль, потому что подъезжал уже к следующей станции: я мог ее видеть. Там стоял пассажирский поезд и на дебаркадере [52] были люди – о, это был ужаснейший момент!

Спустя этак минуту я пролетел мимо, точно мною выстрелили из пушки, потом был страшный шум, точно что-то разорвалось и сломалось, и что-то стукнуло меня по голове, как будто обозлилось на меня.

Все это рассказала мне Бетти, потому что я часа два был без сознания.

Когда я пришел в себя, я лежал на скамейке на станции и около меня стояло все мое семейство. Доктор Мур сказал, что у меня сотрясение мозга, но он думает, что я поправлюсь, от меня, мол, трудно избавиться, и это жаль. Бесс сказала, как ему не стыдно, и это было благородно с ее стороны, особенно, если вспомнить, как я с ней поступил тот раз, когда залез под рояль.

Ох, я никогда больше так не буду!

Кажется, Билл, увидев, как удирал его поезд, побежал к телеграфу и сказав телеграфисту: «Телеграфируйте „молнию“ в Гарфорт, чтобы переставили стрелку!» Он сделал это, не зная, что я был на поезде, но если бы даже он это знал, то не было бы никакой разницы, как говорит Билл: как бы он ни любил меня, раз дело шло о человеческих жизнях, он не мог медлить. Только что успели переставить стрелку и задержать пассажирский поезд, как я уже промчался мимо и въехал прямо в товарную станцию, через дорогу.

Все думали, что я разбился в мелкие кусочки, но я заполучил только огромную шишку на голове и синяк на руке; к счастью, меня выбросило в вагон, нагруженный фабричным хлопком. Машина совсем скапутилась, семь товарных вагонов разбито и масса клади была совершенно испорчена.

Только что я дописал до этого места, как пришла Бетти и рассказала мне, что город держал совет и решил запереть меня в тюрьму. Она говорит, что написали так:

«Принимая во внимание, что Джордж Гаккетт – мальчик неисправимый и уже неоднократно был причиной больших убытков для города, совет постановил:

1) заключить его в тюрьму на шесть месяцев, дабы опять водворить в обществе мир и порядок;

2) выразить его семейству соболезнование, но к самому преступнику отнестись со всей строгостью закона».

Бетти говорит, что рассказала мне это с тем, чтобы я успел еще убежать, так как они придут за мной только завтра. Итак, прощай, мой дневник, прощай надолго. Я еще не решил, отправлюсь ли в Буффало на корабль, где английские матросы охотно примут меня, или останусь здесь и пойду в тюрьму.

Горько для маленького мальчика, который ни разу в жизни не хотел поступить дурно, для несчастного ребенка, с которым два-три раза случилась беда, идти в тюрьму. Бетти торжественно поклялась каждый день приносить мне корзину с пирожками и пирожными. Надеюсь, что за это время у меня сойдет краска и вырастут волосы.

Все это одно дурачество. Доктор это выдумал, чтобы напугать меня. Они не могут бросить меня в тюрьму, но хотят в следующий раз запереть меня, если я опять уеду один на товарном поезде.

Никогда больше так не буду. Довольно и этого урока. Отныне я не сделаю ничего дурного. Бесс хочет сегодня вечером пригласить общество на игру в крокет. Мне хотелось бы кого-нибудь нанять, кто мог бы сказать ей, что все крокетные шары мы с Чарли употребили на устройство турецкого базара, когда устраивали представление.

Глава 27. Водопады

Наконец-то я все-таки стал хорошим мальчиком! Я сказал матери Джонни, что очень жалею, что по своей неосторожности чуть не отравил его и причинил ему столько бед. Я не согласился бы снова подняться на шаре, даже если бы мне позволили лететь даром. Нет, право же нет! Я очень исправился, и даже моя сестра Бесс говорит, что не узнает маленького брата. Причиной то, что со мной был ужасный случай, который легко мог иметь очень серьезные последствия – но этого не случилось! Слезы наворачиваются на глаза, когда я думаю о том, как огорчилась бы моя мать, если бы ее единственный сын утонул и погиб ужасной смертью.

Знаешь ли, милый дневник, недавно я с моими родителями совершил летнюю экскурсию. Мама говорила, что теперь нет Лили и Сюзанны, а Бесс помолвлена (с телеграфистом), стало быть, мама может отдохнуть; она так устала от семейных забот, в особенности от беспокойства о Жоржи – в особенности с последнего случая, когда он пропадал на шаре, – что папа мог бы для поправления здоровья взять ее в путешествие; а папа предложил Ниагарский водопад, и мы все нашли, что это отличная идея. Только Бесс стала спорить и говорить, что не пустит их, если они не возьмут с собою меня. Она сказала, что не хочет отвечать за то, что может случиться, если я останусь дома без папы.

Бесс – прелесть; она понимает, что к чему. Я выбежал на двор постоять на голове, когда они сказали, что решили взять меня с собой.

Мы поехали на следующий вечер, когда уже было темно – чтобы ехать ночью.

Если бы я храпел, как некоторые люди, я бы ни за что в жизни не путешествовал. Папа говорит, что это надувательство: брать три доллара за отделение в спальном вагоне и при этом не давать пассажирам заснуть. Какая-то личность лежала в верхнем отделении надо мною, и я попробовал заставить ее перестать храпеть, чтобы моя бедная мама хоть немного поспала. Я сунул ему в рукав иглу, а потом быстро лег и заснул.

Тот человек не мог понять, что произошло и выскочил в проход.

– Проводник! Проводник! – кричал он. – Меня хотят зарезать и ограбить!

– Пустяки, – ответил проводник. – У вас, верно, был кошмар.

– Возможно, – сказал пассажир, лежавший на другой стороне, – храпел он будь здоров, как.

Многие высунули головы и смеялись, а тот человек полез опять назад и целый час или около того лежал спокойно. Мне ужасно хотелось пить, как это всегда бывает, кода я еду по железной дороге, и как раз, когда все опять успокоилось, я позвал: «Проводник, принесите мне, пожалуйста, стакан воды». Он принес, но я все еще чувствовал жажду. Я не хотел опять беспокоить людей, а потому потихоньку слез и сам напился воды. Потом я опять спокойно пошел назад и, как мышка, полез на кровать, как вдруг раздался такой крик прямо мне в ухо, что я чуть с ума не сошел; меня вытолкнули, и я полетел в проход.

Каждая живая душа в вагоне высунула голову. Проводник схватил меня и стал так трясти, точно я был пыльный сюртук, а какая-то женщина, которая спрятала свои фальшивые зубы под подушку и у которой была совсем плешивая голова, охала, плакала и говорила, что приняла меня за мужчину. Я, оказывается, попал не в то купе. Но понемногу все опять улеглись, и покой и сладкий сон царствовали до утра.

Очень дурно, когда мужчины в сердцах ругаются – дамы так не делают. Мужчины в нашем спальном вагоне говорили ужасно скверные вещи, когда стали утром одеваться, и совсем из-за пустяка: бедный проводник перепутал все их башмаки – никто не находил своих ботинок или двух одинаковых. Проводник сказал, что все они были в порядке после того, как он их вычистил; поэтому некоторые очень свирепо смотрели на меня, бедного Жоржи, который как раз одевался, имея вид кроткий, точно ягненок; но, ах! на свете так много несправедливости, как говорится в книжках.