Последний взгляд, стр. 12
Дождь не прекращался, и начинало темнеть.
— Нет его здесь, — сказал Хемингуэй. — Я же вам говорил. — Всю дорогу Хемингуэй был угрюм и молчалив, теперь он стал угрюмым и раздраженным. — Хорошую же кутерьму ты затеяла, Бо, — сказал он.
— Нет. Это вы ее затеяли, — спокойно сказала она. — Вы не должны злиться на Скотта. Постарайтесь его понять.
— Я вовсе не злюсь, просто он мне до черта надоел. И если б мы не приехали в Фужер, я бы уехал первым же поездом и на первом же пароходе вернулся бы домой, чтобы нас с ним разделил океан. И чтобы между нами возник огромный умственный барьер. Я не желаю даже находиться на одном континенте с Эф Скоттом Фицджеральдом.
— Но почему, Эрнест?
— Этого не объяснить, по крайней мере на вашем языке. Так что не будем об этом.
— Во всяком случае, мы совсем не туда заехали, — сказала Бо. Очевидно, она перебрала в памяти приметы места, где стояло то дерево, и теперь нашла несходство между тем местом и этим.
Хемингуэй, человек очень земной, вдруг громко расхохотался.
— Из вас вышел бы отличный генерал, Бо, — сказал он и, дав задний ход, вывел «фиат» с узкой проселочной дороги и через несколько километров свернул на другую. В свете фар мы увидели Скотта — промокший и одинокий, он сидел под деревом. — Бедняга, — сказал Хемингуэй.
— О боже милостивый, Скотт, на кого вы похожи, — жалостливо сказала Бо, выходя из машины.
Скотт не пошевелился. Он сидел, скрючившись, как бродяга, пытающийся прикрыть руками свою промокшую нищету.
— Чего это ради вы все вернулись? — спросил он.
— Мы же оставили вам записку.
— Зачем? Ехали бы вы своей дорогой. Я тут сижу и блаженствую, как Диоген в бочке, так что можете убираться туда, откуда приехали.
— А где механик из гаража, что привез тебя сюда?
— Ему некогда было ждать. Я сижу здесь уже шестнадцать часов, а может, и больше.
Хемингуэй не вышел из «фиата».
— Ну иди же сюда, бога ради, — сказал он. — Чего ты, спрашивается, еще ждешь?
Скотт двумя пальцами приподнял свою промокшую, потерявшую всякую форму «федору».
— Я не сойду с этого места, — сказал он.
Хемингуэй пожал плечами.
— Ну, раз так, отдай мне мой плащ, и мы оставим тебя в покое.
— Забирай свой плащ, а я возьму «фиат», — сказал Скотт. — И тогда, ей-богу, мы бросим тебя тут на добрых шестнадцать часов, — заявил Скотт Хемингуэю. — Ты же бросил меня, подонок.
— Ладно. — Хемингуэй вышел из «фиата». — Я тебя бросил. Ну, давай мне плащ.
Мне показалось, что Скотт сейчас вскочит на ноги и бросится на Хемингуэя. Но вместо того он нарочно упал плашмя, как будто от боли, и покатился по раскисшему от дождя склону. Затем он встал на ноги и сказал:
— Сам видишь. Отличнейший плащ. Непромокаемый! Грязеотталкивающий!
Он пачкал плащ Хемингуэя, хлопая по нему грязными руками, но Хемингуэй, бесстрастно глядя на него, не произнес ни слова.
— Скотт, ну что вы в самом деле! — сказала Бо. — Это уже непростительно.
Скотт опять сел на землю.
— Ладно. Это, конечно, непростительно. Но я уже чувствую себя гораздо лучше, так что все вы можете сматываться. Я остаюсь здесь.
— Хорошо, хорошо, оставайся. Раз ты так решил, то одолжи мне твою шляпу.
Скотт протянул Хемингуэю свою насквозь промокшую «федору».Бо хотела было что-то сказать, но я стиснул ее руку, не дав раскрыть рта; мы ждали, что Хемингуэй в отместку за свой плащ начнет гонять эту шляпу по грязи, как футбольный мяч. По-моему, Скотт тоже Предвидел это — он даже пригнулся, чтобы вовремя перехватить Свою шляпу.
Но Хемингуэй поддал кулаком дно, расправил поля шляпы, придав ей должную форму, и водрузил ее на голову Скотту.
— Теперь ты одет как следует, Фитцджеральд, так что можно ехать.
Но Скотт опять окрысился.
— Ты думаешь, я пьян, да?
— Нет, не думаю. Ты так вымок и такой ты жалкий, что не можешь быть пьяным.
Я взял Бо за локоть и, хоть она сопротивлялась, отвел ее к машине.
— Но они же опять начнут ссориться, — прошептала она.
— Не начнут. Но пусть они сами разберутся. Вы ничем не можете помочь.
— Вы говорите, как старый дед, — сказала она.
— Иногда я и чувствую себя старым дедом.
Мы сели на заднее сиденье «фиата» и смотрели спектакль, который отлично разыгрывал Хемингуэй. В нем, как никогда еще, сказывался английский офицер, спокойно, но властно управлявшийся со старым, но уставшим солдатом, который никак не хотел вылезать из хлюпающей грязи окопа. Капитан Хемингуэй был на высоте — не знаю, что он там говорил на этом раскисшем от дождя майеннском поле боя, но я видел, как Скотт очень точно вошел в свою роль, тонко ее чувствуя, как хороший природный актер. Так я видел это и понял, что не ошибся, когда Скотт вытянулся и ловко, по-английски, отдал ему честь, а потом четко зашагал за ним, повторяя «левой, правой, левой…».
Когда они подошли к машине, Хемингуэй был подтянут и бодр и, очевидно, все еще чувствовал себя командиром.
— Хочешь вести машину? — спросил он Скотта.
— Нет. Веди сам.
— Ты ведешь не хуже меня.
— Нет. Эта машина меня не признает, — сказал Скотт. — Она меня ненавидит. Прямо напасть какая-то.
— Это я во всем виновата, Скотти, — вмешалась Бо. — Я напрасно вас отослала. Простите меня.
— Можете получить мою шляпу, — сказал Скотт.
Но Бо поклонилась, и поцеловала его, и сказала:
— Вы такой чудесный человек. Вы просто молодчина. А Эрнест очень беспокоился о вас.
Этим Бо все и испортила.
— Вы дьявольски правы, я о нем беспокоился, — быстро вмешался Хемингуэй. — Я думал, что он пьян. И один бог ведает, куда бы нас завели наши поиски, если Вы он действительно был пьян.
— А, черт бы тебя взял! Неужели нельзя хоть раз не тыкать мне этим в глаза? — жалким тоном сказал Скотт. — Хоть один раз…
Мы подъехали к Фужеру в полном молчании, и хотя Мне было понятно, что» их связывает нечто гораздо более важное, чем эти перепалки сгоряча, все же я сомневался, надолго ли хватит у них доверия друг к другу. Их, должно быть, постоянно мучило то, что они за собой знали и что им хотелось преодолеть, истребить или забыть.
Глава 5
Я до сих пор не знаю, как объяснить поведение Скотта в Фужере — мстил ли он Хемингуэю, съязвившему насчет его пьянства, или просто ухватился за возможность затеять очередную грызню. Как всегда в спорах, они не выбирали выражений и часто прибегали к самым грубым приемам, чтобы одержать верх, или доходили до жестокости, стараясь уязвить противника. Хемингуэй был жесток к Скотту, чуть ли не обозвав его алкоголиком, а потом и Скотт обошелся с ним, как нам казалось, чересчур жестоко; правда, к концу нашего путешествия я уже не был так уверен в этом. Но что бы мы ни думали, а Скотт ему ничего не простил, и это чуть не привело к трагедии.
Целью нашего путешествия был Фужер, городок, где они должны были выяснить, кто лучше описал его — Бальзак или Гюго, — и разрешить свой литературный спор. Но под вечер за обедом Хемингуэй заявил, что он приглашен на охоту в одно старинное поместье милях в двадцати к югу и собирается завтра уехать туда.
— Ты хочешь нас бросить? — спросил Скотт.
— Да, а что?
— Мы же решили довести дело до конца, — сказал Скотт. — Иначе что за смысл сидеть в этом пейзанском захолустье?
— Я вернусь, — сказал Хемингуэй.
— Ладно. А где это поместье?
Мы сидели в баре-ресторане на вершине фужерского холма. Вдали в легкой осенней дымке цвета апельсиновой кожуры вырисовывалась фужерская крепость. Все было более или менее так, как я представлял себе, читая «Девяносто третий год» Гюго, хотя вскоре мне пришлось разочароваться.
А пока что наша трапеза шла спокойно и трезво. Бо хозяйничала за столом и одним своим присутствием поддерживала порядок и мирный покой. Разговор шел главным образом о детстве и о том, что оно нам дало. Я уже знал, что мое детство было схожим с детством Хемингуэя. Оба мы выросли на природе и гордились этим. Но Скотт Лишил нас удовольствия поделиться воспоминаниями. Он сказал, что мыпочти ничем не отличаемся от крестьян из прерий и что наша примитивная культура пришла не из лесной глуши, а с городских улиц.