Освобожденный Франкенштейн, стр. 37

Еще до того как на следующее утро мой взгляд уперся в изломанный временем пейзаж, Виктор Франкенштейн уже стоял у меня перед глазами, сползал, как обычно, позади своего письменного стола, не в состоянии из-за текущей изо рта крови вымолвить имя Элизабет.

Я вылез из машины, справил свои естественные потребности, ополоснул лицо в ледяном ручье. Но ничто не могло освежить мою душу; я был Джонасом Чезлвитом, я был Раскольниковым. Я солгал, смошенничал, совершил прелюбодеяние, ограбил, украл и, в конце концов, убил; немудрено, что единственной достойной меня компанией стали два грубых животных, путешествующих где-то далеко передо мной, единственным достойным меня окружением — мерзлые тылы ада, в которые я только что вторгся. Я принял на себя роль Виктора. И значит, только смерть могла положить конец моей охоте.

О первой половине своего путешествия скажу вкратце.

Страна, по которой я путешествовал, напоминала тундру, которую мне довелось когда-то видеть кое-где на Аляске и на северо-западе Канады. Почти безликая, если не считать попадавшуюся время от времени одинокую сосенку или березу. Поверхность ее образовывали неровные кочки грубой травы почти без просветов между ними. Почва в основном была болотистой, часто между трав открывались окошки воды; как я понимаю, дном этим лужицам служила вечная мерзлота, не позволявшая воде впитаться в почву.

Ну а солнцу не хватало сил высушить скопившуюся на поверхности влагу. Я был в краю, где от солнечных лучей было мало толку.

He сказал бы, что среди этих пустошей попадались тропы. И все же определенные указания, что здесь проходили люди или животные, встречались; изредка маячил деревянный столб, служивший, вероятно, вехой. И раз за разом пробивался след.

Хотя я продвигался медленно, я знал, что преследуемая мною добыча едва ли могла передвигаться быстрее. Местность была в равной степени неблагоприятной и для автомобиля, и для лошади.

День проходил за днем. Сказать о них нечего.

А потом пришел день, когда характер равнины едва заметно изменился.

Медленно продвигаясь вперед, я заметил, что впереди меня ждут перемены.

Местность становилась более пересеченной, островки травы — клочковатее, сама трава вокруг участившихся темных и мрачных провалов прудов — выше, среди нее сплошь и рядом попадались кустарники.

Вполне может статься, что здесь потрудился другой временной сдвиг, сплавив воедино две схожие территории, лежавшие до тех пор за много тысяч миль и, может быть, много тысяч столетий друг от друга.

Легкий скат отмечал собой линию, разделяющую две области. Здесь я обнаружил отчетливый след, тут же разветвлявшийся надвое. Я въехал по откосу наверх, остановился и вылез из машины, чтобы оглядеться; я не знал, куда свернуть, налево или направо, хотя насквозь пропитавший меня фатализм нашептывал мне, что, куда бы я ни свернул, я буду прав. И все-таки что-то побудило меня не полагаться на чистый случай.

На левой тропе лежало тело какого-то животного. Я подошел поближе и увидел, что это труп красивой немецкой овчарки.

Морда ее была направлена по следу, череп раскроил чудовищный удар.

День за днем я продолжал свой путь, и ни один из них не выделялся и не отличался от остальных. Мало того что стужа оставалась все такой же лютой; день теперь длился вечно, солнце не садилось больше за горизонт. По северному краю горизонта странствовала ночь, ее пятна оставались там даже в полдень; но я находился в столь высоких широтах — так я, по крайней мере, предполагал, — что шар солнца никогда не исчезал с небосклона. Никогда не приближался он и к зениту. Вместо этого он колебался по синусоиде неподалеку от мрачного горизонта, не поднимаясь над его ободом более чем на несколько градусов. Я был в краю, где росы и туманы затянувшегося рассвета сливались до неразличимости с испарениями и приглушенным великолепием заунывно тянущегося заката.

Мрачная красота пропитала весь этот период, наиболее устойчивыми особенностями которого были особенности самые неоформившиеся. Туманные валы, башни облаков, пласты серебрящейся пыли, неописуемые затоны, в которых отражалось занавешенное небо, — таковы были непреходящие черты тех мест.

Неудивительно, что среди подобного призрачного пейзажа меня навещали призраки: Виктор, навсегда вцепившийся в свою куртку и падающий позади письменного стола с последним, лишенным всякого оттенка мысли тяжелым взглядом в мою сторону, прыгающий вперед монстр, от тела которого поднимаются испарения. Но не было ни одной живой твари.

Я почти вынужден сказать, что пришли перемены. Хотя в конечном счете они — единственное, что останется неизменным до самой смерти Вселенной.

Эта неотвратимая перемена так неспешно, так осторожно надписала себя на сложившемся вокруг меня конверте из красок и влаги, что прошло много часов, прежде чем я смог принять и смириться с тем, что передо мною находятся какие-то предметы, материализовавшиеся под покровом тумана.

Поначалу они казались просто верхушками хвойных деревьев.

Потом я решил, что это мачты древних парусников, застигнутых мертвым штилем в подступившем вплотную океане.

Потом увидел, что это были шпили старинных церквей, старинных соборов, старинных городов, древних столиц.

Но важнее для меня было то, что теперь я следовал по вполне явственно проторенной тропе. Хоть и была это всего-навсего скромная линейка песка, часто прерываемая оконцами воды, она придавала ландшафту цель, а кроме цели меня ничто не интересовало; я превратился в какое-то подобие машины.

Тропа — скоро она стала уже достаточно заметна, чтобы обрести право на титул дороги, — бежала прямо к окутанному пеленою горизонту, минуя все старинные города. Мне так и не довелось увидеть, что лежит в основании хотя бы одного из этих соборов или городов. Их шпили всегда парили над устилавшим землю слоем тумана. Я вспомнил картины немецкого романтика, художника

Каспара Давида Фридриха, воплотившего всю печаль и скудость, свойственную северной природе. Мне нетрудно было представить себя в застывшем мире его искусства.

Города, которые проплывали вдалеке мимо, меня к себе не притягивали; их обваливающиеся крыши, их готические шпили ничего мне не сулили. Мною владело иное.

Тем не менее усталость все еще играла некоторую роль в моем мире. Я вдруг заметил, что руки мои онемели постоянно стискивать руль, тело утратило не только гибкость, но и просто подвижность и что сам я никак не могу припомнить, кто я такой и кем я был. Я превратился просто в путешествующую единицу, водруженную на колеса и без устали движущуюся вперед. Я не спал уже много дней — наверное, неделю, а может быть, и больше.

Я свернул на отходящий в сторону проселок, направляясь в выбранный наугад город.

Сквозь туман проступило видение церковных развалин, добела отмытых худосочных контрфорсов.

Я вырулил прямо к ним и наконец очутился у полуразрушенных остатков обширного аббатства. Большинство каменных столбов и арок продолжало еще стоять, а вся западная стена — с зияющей дырой изысканного тройного окна — и вовсе оставалась почти нетронутой, хотя ее и венчал собой плющ и родственные ему растения-паразиты.

Выйдя из машины, я едва не споткнулся об повалившийся на землю старый указательный столб, надписи на котором отсылали к пунктам под названием

Грейфсвальд и Пеенемюнде. Потом я заметил, что это был лишь один из обширной кучи указателей, сваленных здесь догнивать; все они называли разные города

— вполне вероятно, более не существующие.

В скорлупе когда-то благородного строения, пытаясь найти защиту и опору в возвышавшейся над ним грандиозной стене, притулилось гораздо более жалкое обиталище. С каким-то вдруг шевельнувшимся во мне отголоском надежды я направился к нему через заросли чертополоха, — мне почудилось, что в одном из окон тускло блеснул огонек; оказалось, что это лишь отраженный стеклом вечно иллюзорный закат. Жилище было заброшено, само оно обратилось в руины, крыша его провалилась, солома еще торчала кое-где из верхних окон. Казалось, мне больше не суждено человеческое общество.