Буран, стр. 4

— Кто котлеты стащил? Сознавайтесь. Все равно узнаю, потом хуже будет. Ну?

Все молчали.

— Ты, Яцура? Тебе все мало!

— Я?! Да ребят спросите. Вот Андрейко тут сидел, Сенька. Я и из-за стола-то не выходил. Все на меня! Девчонки съели, а я виноват, — оправдывался Яцура...

— Да мы из-за стола не выходили, сейчас умереть! — божился Гришка. — Вот хоть Зойку спросите. Зойка, выходили мы из-за стола?

Гришка был твердо уверен, что Зойка, если и видела, так не скажет: знает, что ей за это влетит.

— Я наверх уходила, не видела, — увильнула Зойка.

— Ну, так и знайте, что я вам все равно не верю. Петр Васильевич привез конфет, но вы их не получите... Девочкам будет, а вам нет. Озорники! Ну, на молитву и спать! Завтра чуть-свет подниму вас, и за работу, — сухо распорядилась Катерина Астафьевна.

Ребята не двигались.

— Чего ждете? Встать! — крикнула заведующая.

— Котлетку бы! — кто-то насмешливо пискнул в темном углу.

У Катерины Астафьевны забилось сердце, кровь прилила к щекам, но она промолчала, будто не слыхала.

Пропели уныло молитву и разошлись — девочки наверх, а мальчики в свою спальню, где, не раздеваясь, легли на кровати полежать, так как спать никому не хотелось.

Да и до спанья ли было! День выдался какой-то неладный: много обид, неприятностей. Хотелось какую-нибудь штуку выкинуть, созоровать, кому-то отомстить...

Гошка с Яцурой придумывали самые фантастические планы похищения котлет или чего-нибудь вкусного, так как раздражающий запах из кухни проник и в спальню и дразнил теперь тощие ребячьи желудки.

Пошли к кухне, толкнулись в дверь, но она оказалась припертой изнутри кочергой.

Около Мишки Козыря собрался кружок, шептались, кому-то грозили и как какие-нибудь страшные заговорщики.

Любопытный Сенька то и дело бегал наверх, подсматривал и каждый раз сообщал заговорщикам:

— Едят котлеты... А конфет что!.. Рюмки стоят!

У Яцуры от таких сообщений в животе все перевертывалось.

А у Гошки уже новый план готов.

— Знаешь, Яцура, вывернем шубы, сажей вымажемся да и подстережем девчонок под лестницей — напугаем!

Сказано — сделано.

Нарядились, намазались и притаились под лестницей в темных сенях.

Скрипнула дверь: идут!

Гошка выскочил из засады.

— Ай! Кто здесь! — обезумевшим голосом заорал Сенька.

— Тьфу, Сенька! — плюнул Гошка. — Выходи, Яцура, не вышло!

— Черти, напугали... На офицера бы напоролись — лежали бы без головы... Один там выхватил саблю, хвалился, по десяти, говорит, немцев зарубал, а красных — по полсотне сразу.

— Ого-го!..

— Красные, говорит, недалеко, да бояться их нечего, они не страшны нам: еще сабли наши остры, говорит, кони лихие, а вот свои, говорит, у нас красные, — эти поопаснее; вот их нам нужно переловить... Если вы, говорит, знаете каких большевиков, — скажите, мы их, говорит, живо, без суда! Во!

У Гошки мурашки по коже забегали... Он не раз схватывался из-за красных с Мишкой Козырем, который стоял за белых. Остальные ребята все — куда Мишка; только Колька с Сенькой против них шли, Гошкину сторону держали, да Жихарка иногда, назло Мишке, переходил к Гошке.

— Кофей пьют и вина подливают! — приносил новые сведения Сенька.

Яцура страдал. Он завертывал голову одеялом, чтобы не чувствовать сладко-раздражающего запаха.

— Что это, никак поют?

Прислушались: пели девчонки наверху. Звонкие голоса девчонок будоражили заговорщиков. Им казалось, что там, наверху, светло, тепло, весело, а их туда не пускают.

— Девчонкам конфет дали, петь заставили, — снова докладывал Сенька.

— Сенька, чорт, ляжешь ли ты спать, только дразнишь! — ругался Яцура.

— Не пойду больше, выгнали меня и дверь на крючок заперли. Чего, говорят, все подглядываешь, точно шпион какой.

Наверху заиграл граммофон, раздалось топанье ног, потолок затрясся.

— Танцуют! погоди завтра узнают! — грозил кулаком к потолку Мишка.

На улице завыл ветер, застучали ставни, у окон поднималась непогода.

Над головой застучали каблуками, будто дробь сыплют, потолок сильнее затрясся.

— Офицеры пляшут, либо попечитель разошелся. Что им! Наелись всего вдоволь, напились, отчего не плясать. Черти! — выругался Сенька.

А там захлопали в ладоши, засмеялись, заговорили...

— Поджечь бы, поплясали бы тогда! — засмеялся Колька.

— Вот бы здорово! — поддержал Жихарка, — мне бы нисколько не жалко.

Наверху заходили, послышались голоса в сенях.

— Уходят!

Сенька приоткрыл дверь в сени, по ногам пошел холод. Слышал как расходились гости, успокаивали Катерину Астафьевну: бояться нечего, отряд у них в 200 сабель.

— После ваших рассказов и ночь спать не будешь, — отвечала Катерина Астафьевна, запирая двери.

Слышно было, как наверху на-скоро прибирали, что-то выносили в кладовку.

Заскрипели ворота, — это Тайдан затворял их за уехавшими гостями.

Все стихло, только назойливо стучали ставни, да ветер все причудливее выводил свои песни.

VI. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Катерина Астафьевна погасила лампу. Ночь была темная, — хоть глаз выколи. Страшные картины большевистских зверств, о которых рассказывали гости, вставали перед глазами Катерины Астафьевны.

Страх все больше сковывал ее, и она с головой укрылась одеялом. За окнами стонало, выло, и кто-то настойчиво тряс ставни.

Что-то скрипнуло, — неужто дверь? Прислушалась — тихо. Отлегло от сердца.

Снова налетел ветер, загремело железом на крыше.

"По крыше ходят!" — подумала Катерина Астафьевна и вся похолодела, замерла.

Крыша опять загремела: ходят! А что если красные?! Может быть, офицеры прозевали.

Зашептала молитву, закрестилась. С ужасом вспомнила, что не закрыто чердачное окно — белье сушили, а окно не догадались закрыть.

Теперь уж ясно различает Катерина Астафьевна, что ходят по крыше: не один, не двое, а много... А там через западню в кладовку, а запоры в ней ничего не стоят...

Что-то стукнуло над кладовкой.

— Господи, неужели? — хоть бы умереть раньше, без пыток!

Приподнялась на локти: слышно, в кладовке двигаются, ступеньки лестницы скрипят...

Чувствует Катерина Астафьевна, как волосы на голове приподнимаются...

— Закричать, разбудить ребят? — только напугаешь, а помощь какая же? Шандор внизу. Тайдан в сторожке...

С трудом поборола страх, разбудила няню.

— Что, что такое? пожар? — вскочила с перепугу няня. — Где, где? о господи!

— Да тише ты, Авдотьюшка, пойдем ко мне.

— Что такое, матушка? Что ты покою-то не даешь?

— Слушай, слушай! Забрались по крыше!

Няня прислушалась: бушевал ветер, крыша гремела, где-то стукнуло.

— Ну что ты, мать моя, вишь какая буря, того и гляди, что крышу сорвет, а ты уж и "забрались"... Кто может забраться-то, что у нас — сундуки добра всякого, что ли?

— Да слушай: в кладовке!

Припали ухом к стенке.

— Мыши, наверное, либо кошка, — спокойно заметила няня, — чего тут выдумывать-то, право!

— Нет, Авдотьюшка, мне кажется...

— Перекрестись, матушка, так и казаться не будет. Не выпила ли ты с гостями-то?..

— Ввы-ы! — пронеслось за окном.

— Тыр-тыр-тыр! — вторили ставни.

— Ишь, какая непогодь, а тебе кажется — лезут... Иди, матушка, ложись спать, будет тебе выдумывать-то, — ворчала няня, уходя в свою комнату.

Катерина Астафьевна легла и почувствовала, что встать не может. Силы оставили ее, в висках стучало, ноги похолодели.

Новые стуки в кладовке, топанье ног по крыше острыми булавочными уколами отзывались в мозгу Катерины Астафьевны, а последний стук дверью, где-то близко, совсем лишил ее сознания.

VII. СЛЕДЫ

Степанида утром вышла доить корову. На крыльце, на нанесенном снеге, — свежие следы.