Все люди — враги, стр. 88

— Не вижу почему, — грубо сказал Джулиан. — Насколько я могу судить, вы уже фактически живете врозь. Вы стараетесь видеть друг друга возможно меньше, а когда оказываетесь вместе, действуете друг другу на нервы.

— Я часто давал себе клятву, что никогда не скажу никому: «Поживите с мое, мой мальчик…» Не скажу этого и теперь. Но я могу сказать другое: если бы вы были в моем положении, вам были бы понятны мои затруднения и колебания. Нельзя безболезненно порвать отношения с другим человеком, даже когда кажется, что они рвутся сами собой. Как ни странно, но брак — это действительно узы.

— Вы должны поступить так, как лучше для вас, — сказал Джулиан.

— Нет! Я должен постараться поступить справедливо. Но, Джулиан, могу я вас кой о чем попросить?

— О чем именно?

— Чтобы мы в любом случае остались друзьями. — Разумеется, — равнодушно бросил Джулиан. -

Сейчас только и слышишь, что кто-то разводится. Почему это должно что-нибудь изменить!

Тони ничего не ответил, он почувствовал, что сказать ему больше нечего. Отношение Джулиана было до такой степени безразлично, почти враждебно, что маленькая жертва Тони, на которую он пошел ради него, казалась глупым и мелодраматичным жестом.

Странное ощущение почувствовать вдруг, что у тебя нет ни одного друга! Но оно под стать лондонской набережной.

Джулиан поднялся.

— Ну, мне пора. Значит, мы увидимся в редакции, в девять часов?

— Да.

— До свидания.

— До свидания, Джулиан, до свидания.

Тони закурил папиросу и не спеша докурил ее дё конца. Порывы ветра подымали по временам с мостовой обрывки грязной бумаги и разный мусор, крики чаек казались как-то особенно печальными. Немного погодя Тони встал и пошел бродить по улицам, отметив, между прочим, что работа шоферов-добровольцев приняла характер узаконенного флирта, — вместо полисменов с ними рядом теперь сидели девицы.

В этот вечер Тони пришел в редакцию поздно и в мрачном настроении. За обедом Маргарит снова прибегла к своей обычной тактике молчаливого неодобрения. Очевидно, то, как он отнесся к известию об окончании забастовки, возбудило в ней подозрение. Он, видимо, все-таки не собирается стать пай-мальчиком и делать, «то, что подобает порядочному человеку». Она даже откровенно намекнула на это, обвинив его в легкомыслии и безответственности. Ко всему этому он был готов, но не настолько, чтобы спорить или соглашаться с теми или иными рассуждениями, которые и раньше приходили ему в голову, а теперь нахлынули с новой силой. Независимо от чувства, душевного одиночества, которое он готов был признать собственным недостатком или всеобщим уделом, он чувствовал, что для всякого мало-мальски развитого и чувствующего человека становится все более и более невозможным сознательно приноравливаться к требованиям общественной жизни. Требования правительств, корпораций и общественных лидеров можно было бы грубо суммировать вульгарной фразой: «Нам нужны ваши деньги». Но вместе с тем становилось все труднее и труднее препятствовать посторонним людям вмешиваться под тем или иным дурацким предлогом в вашу личную жизнь и делать ее тем самым совершенно невыносимой. Этим, может быть, и объясняется, почему так много людей всех национальностей жаждут жить за пределами своего отечества. Хороший гражданин — это человек, ставший вьючным мулом, который обречен таскать бремя честолюбивых замыслов и заблуждений других людей.

К сожалению, с этим ничего нельзя поделать. Массы людей, воспитанных на близоруком оптимизме и убогом научном догматизме прошлого столетия, слишком многочисленны, чтобы их можно было перевоспитать, и поэтому они неизбежно будут скатываться все ниже и ниже, к полному безличию и тупому одичанию. Всюду, куда бы вы ни пошли, — толпы народу; люди наступают друг другу на пятки, дышат друг другу в затылок. Экономическая система, на которой у нас все держится, явно рушится, а между тем мы — и вот это-то и есть самое страшное — всецело от нее зависим. Единственные, более или менее устойчивые экономические единицы — это обслуживающие сами себя монастырские общины. Но когда произойдет крах, их бросятся грабить разъяренные толпы, которых уже не удержат никакие суеверные предрассудки. А что произойдет из столкновения между этими несметными толпами и миллионерами — какой хаос! И ведь в наши дни еще нет такой безошибочной меры, как отлучение от церкви, чтобы держать миллионеров в страхе и заставить их вести себя прилично…

Как только стало известно об окончании забастовки, редакцию стали осаждать толпы добровольцев, и это внесло некоторое оживление. Некоторые из них тут же сами прикомандировывали себя к каким-то таинственным штабам, возникавшим непостижимым образом в недрах здания; главной их целью было, по-видимому, захватить в свои руки имевшиеся в небольшом количестве автомобили, чтобы добраться домой с наибольшими удобствами; эти люди бегали взад и вперед без толку, мешая тем, кто работал. Откуда-то появилась масса машин для доставки газеты, отпечатанной неслыханным тиражом, чтобы повсюду распространить радостную весть, которая, кстати сказать, уже давно стала достоянием всего населения Англии старше трехлетнего возраста. Люди, вбегавшие и выбегавшие с пачками газет на плечах, сообщали друг другу шепотом, что среди добровольцев есть знатные особы.

Одна из машин, которые пыхтели, гудели и загромождали внутренний двор, принадлежала, по слухам, некой маркизе, предложившей свои услуги по доставке газет. Тони случайно оказался в числе тех, кто грузил эту машину, — погрузка кончилась, он отошел посмотреть, как машина уедет. Небольшая группа мужчин стояла перед автомобилем, сияя от удовольствия, которое им доставляла беседа с леди, пока какой-то желтоволосый отставной офицерик, считавший, что дело нужно делать как следует, проверял, плотно ли лежит груз. Ни на кого не глядя, леди улыбнулась, кивнула своей маленькой свите и включила зажигание. Неожиданно отчаянный вопль экс-джентльмена разнесся по двору:

— Эта проклятая сука переехала мне ногу!

Удостоверившись, что молодой человек не ранен серьезно, Тони вошел в помещение, разыскал свою шляпу и отправился домой.

По его мнению, отставной офицер выразился правильно — его вопль был вполне подходящей эпитафией для Великой Всеобщей Забастовки.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. 1927

По пути в ванную комнату Тони остановился у окна, чтобы взглянуть на свой маленький уголок февральского Лондона. Лохматое небо висело примерно на высоте трех ярдов над мокрыми крышами, а самый воздух был подобен той ткани, которую дантовский ангел в аду устало сдвигал со своего лица, как грязное покрывало. Шофер проезжавшего мимо автобуса выправил с непостижимым искусством свою заскользившую по льду грузную машину и благополучно покатил дальше. Тони рассеянно пробормотал себе под нос: «Даруй нам мир ныне, о господи, ибо только мы и сражаемся за тебя, о господи, — мы, армия Фреда Карно».

Приветствую тебя, блестящее поражение! Какая битва может сравниться с проигранной битвой, и какое дело может сравниться с проигранным делом, и какая есть иная жизнь, кроме глиняных черепков в Селинунте? Дул леденящий ветер, но я, трясясь в ознобе в холодный солнечный день, видел, как они проходили, остробородые люди, избороздившие моря и сушу. И я, трясясь в ознобе, узрел и отвергнул благодать, приносящую три процента. Дайте мне дикий сельдерей, а вы сажайте себе капусту в Бакингемшире…

В соседней комнате славный корабль Маргарит готовился к дневному плаванию, туго натягивая шелковые чулки, забирая рифы панталон, поднимая вымпел-бюстгалтер и подкрашивая помадой бушприт.

Тони отошел от окна и направился в ванную комнату. Он терпеть не мог бриться, но ванна всегда доставляла ему наслаждение — единственное уединенное место в перенаселенной Европе. Теперь все поэты сочиняют стихи в ванной — единственное время, когда они могут подумать.

Допустим, что человек в течение пятидесяти лет сбривает ежедневно один миллиметр бороды — ведь это составляет почти пятьдесят ярдов на протяжении жизни; Charlemagne, barbe fleurie [134] ничто по сравнению с этим. Бритье, мытье, зубы, волосы, ногти — что за симфония жизни! Говорят, королева Елизавета, дожив до шестидесяти лет, устала жить и с тех пор больше не мылась. Ведь известно, что Микеланджело предостерегал своего племянника: мытье — вещь опасная. Грязный старый христианин.