Неведомый Памир, стр. 8
Пришлось повторить все сначала. На этот раз, снова заметив птенцов, я пошел к ним, не отрывая глаз от бинокля и не теряя их из виду. Таким манером я подошел к ним метров на десять, но руки уже утомились и стали так дрожать, что пришлось опустить бинокль. И опять передо мной оказался гладкий такыр, на котором, казалось, и блохе негде было спрятаться. От такой чертовщины вполне можно было растеряться. В отчаянии я вновь стал на четвереньки и стал буквально обнюхивать сантиметр за сантиметром. Трудно поверить, но первого птенца я увидел, когда он был сантиметрах в сорока от моего носа!
Конечно, освещение в тот день было отвратительное. Пыль пустыни Такла-Макан, гигантской раскаленной чашей раскинувшейся к востоку от Памира, достигла и его пределов, затянув небо серой пеленой. Теней не было. Все казалось серым и плоским. Но секрет невидимости птенцов крылся в их окраске, совершенно сливающейся с грунтом. Птенец сидел, прижавшись к земле, на совершенно открытом месте и все-таки был невидим на расстоянии немногим больше метра.
Взволнованный долгими поисками, я, конечно, сразу же схватил пуховичка, чтобы как следует его разглядеть. Тот немедленно поднял писк, и ему сразу же ответил второй, оказавшийся у самых моих ног. Еще шаг - и я бы его раздавил. Писк птенцов звучал столь же необычно, как и крики взрослых птиц, и сильно смахивал на писк новорожденных щенят.
Заслышав голоса своих питомцев, самка заволновалась особенно сильно я вскоре бегала уже метрах в пятнадцати от меня. Временами она взлетала прямо вверх со своеобразным кукарекающим криком, с тем чтобы, отлетев метров на тридцать, вновь приблизиться ко мне пешком. Ужасно жалко было забирать птенцов, но это было совершенно необходимо. В сборах Зоологического института пуховые птенцы саджи с территории СССР отсутствовали. А откладывать эту процедуру на будущее было и вовсе рискованно. Уж слишком быстро исчезает эта птица из памирских долин.
Мало осталось на Памире саджей. Из-за своей исключительной доверчивости они часто делаются жертвой охотников, прельщающихся фунтом превосходного мяса. В результате места, где еще водится саджа, можно перечислить по пальцам. И если не будет принято никаких мер, то вполне может статься, что страна наша потеряет еще один вид из фаунистических списков. А ведь птица эта - не только уникальный вид нашей фауны. По сути дела это единственная охотничье-промысловая птица, населяющая обширнейшие пустынные долины Памира. Она неприхотлива, быстро размножается и может служить отличным объектом охоты, конечно, после того, как численность ее будет в достаточной мере восстановлена. Для этого необходимо совершенно запретить охоту на саджу по крайней мере на несколько лет, ну и, конечно, строго контролировать, как соблюдается этот запрет...
Путь наш подходил к концу. Близился вечер, становилось заметно холоднее. Мы начали мерзнуть от неподвижного сидения в седлах. Тени от гор ползли по ровной поверхности долины, захватывая все большее пространство. Котловина Рангкуля осталась позади. Копыта зашуршали по сухому песку: мы вновь пересекали безводное русло Акбайтала. Ветер разошелся вовсю, он нес мелкий песок, больно секущий лицо. Ни одной птицы вокруг, даже рогатых жаворонков не видно.
Вдруг я увидел прямо перед конем быстро бегущую птицу. Сначала я принял ее за какого-то птенца, резво соскочил с коня и кинулся вдогонку, надеясь поймать. Куда там! «Птенец» тут же взлетел и, отдалившись на безопасное расстояние, вновь продолжал свой бег по щебенке. Схватив бинокль, я успел разглядеть, что это кулик. Нетрудно было догадаться, какой. Их всего три вида на Памире, и только один, монгольский зуек, вопреки всем правилам живет не на болотах, а в пустыне, нередко за десятки километров от воды.
Свое гнездо, маленькую ямку в песке или щебенке, самка зуйка располагает совершенно открыто. Серое оперение насиживающей птицы и пестрые, серовато-зеленые яйца совершенно незаметны на фоне камней или песка.
Монгольский зуек - единственная из обычных на Памире птиц, гнездо которой мне так и не удалось найти - настолько хорошо оно замаскировано. А птенцы всех возрастов попадались нередко. Родители в таких случаях очень волновались и отважно кидались на нарушителя покоя, проносясь всего в нескольких сантиметрах от лица. По этому беспокойству всегда можно было догадаться, что птенцы где-то рядом. А птенцы у монгольского зуйка забавные - пушистые комочки на длинных и крепких ножках-ходулях. Как и у всех выводковых птиц, птенчики почти сразу же после вылупления покидают гнездо и следуют за матерью. Через несколько дней они развиваются настолько, что догнать убегающего птенца бывает уже затруднительно.
Вдали забелели домики биостанции. Лошади резво шли прямо на заходящее солнце, и наши тени тянулись далеко позади по желто-бурой поверхности пустыни.
Пустыня убегала вправо и влево по долине Акбайтала, исчезала позади в провале Рангкульской котловины и красноватыми шлейфами взбиралась по пологим склонам вверх, до самых зубчатых гребней. А впереди, на громаде хребта Музкол, пустыня, преодолев крутой подъем, упиралась прямо в вечные снега. Две пустыни, каменистая и снежная, сплетались там в тесном объятии, создавая фантастические сочетания красок, пересеченные черными штрихами скал.
От долгой езды все тело ныло, как после ночевки на булыжниках. Я то и дело менял в седле позу, с вожделением поглядывая на строения биостанции, которые приближались так медленно. Бедняга Джура! Маршрут измотал и его. Когда мы, добравшись, наконец, до станции, неуклюже сползали с коней, здороваясь с Маматом и дядей Джуры Султаном, Джура вместо ответов на расспросы неожиданно заплакал. Заплакал беззвучно, одними глазенками, из которых покатились крупные прозрачные слезы... Реакция старших была для меня еще более неожиданной. Они буквально покатились со смеху. «Ай-яй-яй! Хо-хо-хо!»- хохотал Мамат. Еще бы, киргиз, не слезающий с седла всю жизнь, и вдруг заплакал от верховой езды! Да еще его, Мамата, сын!
И Джура, сразу же все поняв, с достоинством, в котором сказались многие поколения вольных всадников, взял себя в руки. Смахнув рукавом слезы, он деловито включился в процесс развьючивания лошадей и вскоре, окончательно отойдя, уже взахлеб рассказывал отцу и дяде о подробностях поездки.
А я, кое-как стащив с лошади вьюки и седло, шевелиться уже не мог - сидел у стены конюшни и только глупо улыбался. В ушах еще стоял свист ветра, на зубах скрипел песок, а в глазах мерно колыхались красновато-желтые краски пустыни...
На гребнях хребтов
В теплый рой сновидений ворвался оглушительный звон будильника. Он верещал у меня над ухом, подпрыгивая от клокотавшей в нем ярости, добрый старый будильник, способный поднять на ноги даже покойника. Поспешно прижав кнопку, я чиркнул спичкой и зажег лампу. По глинобитным стенам заметались причудливые тени, отбрасываемые пляшущим пламенем горелки. Загудел примус. В объемистой, покрытой многослойным «загаром» кастрюле забулькало нехитрое варево. Кашеобразная смесь из картофеля, лука, макарон, мяса и перца заготовлялась на несколько дней вперед. На сборы уходили минуты. Все снаряжение вместе с диспозицией готовилось с вечера.
Так начинался обычный будний памирский день. Только вместо глинобитной мазанки могли быть юрта, палатка, комфортабельная комната биостанции или просто спальный мешок...
Все живое наиболее активно на рассвете, и, если хочешь провести интересные наблюдения, выходить надо затемно. В тот день, о котором пойдет речь, встать пришлось тоже рано: предстоял долгий маршрут с подъемом к линии вечных снегов. Как обычно, в глубине души теплилась надежда встретить какую-нибудь редкость - тибетского улара, белоснежного голубя или красного вьюрка...
Полевая «сбруя» орнитолога на Памире довольно увесиста: рюкзак с запасным свитером, телеобъективом, дневником, штангенциркулем, рулеткой, завтраком и прочими предметами первой необходимости, ружье, патронташ, фотоаппарат, бинокль - груза каждый раз набиралось килограммов десять - двенадцать.