Ребята с нашего двора, стр. 23
Прибравшись в комнате — вернее, в одной ее половине, — молодая женщина присела к зеркалу. И с той же старательностью принялась подводить глаза, пудриться и красить губы. Если учесть, что время близилось к полночи, это занятие выглядело прямо-таки нелепым.
Может, она ждала гостей?
В трехстворчатом зеркале отражался циферблат будильника, и женщина, накрашиваясь, не выпускала его из виду. Потом вдруг поднялась, взяла настольную лампу, перенесла на подоконник. Зажгла ее. Задернула занавеску.
Лампа теперь светила на улицу. Вероятно — если смотреть снаружи — на темном, спящем фасаде дома выделялось лишь единственное окно на верхнем этаже. Его сияющий прямоугольник можно было различить издалека. Даже с соседних улиц.
Конечно, это был условный сигнал. Знак тому, кто должен был появиться.
Будильник шевелил своими черными усиками, отмерял минуты. Теперь женщина чутко прислушивалась. Стараясь не звякнуть чашками и блюдцами, она расставила на столе посуду — два прибора. Добавила к ним пластмассовую вазочку с цветком. Вынула из мурлычащего, пожелтевшего от старости холодильника заранее приготовленные бутерброды. Налила воды в кофеварку. Разложила бумажные салфеточки.
Руки женщины — с коротко подстриженными ногтями, белесыми от недавней стирки — заметно дрожали. Женщина волновалась.
Нервничал в эти минуты и еще один человек, шедший по улице. Это был мужчина в тяжелом добротном пальто, в серой фетровой шляпе, неподвластной влияниям моды. Вся его одежда свидетельствовала о солидности, о стойком благоразумии. Тем страннее было сейчас его поведение.
Мужчина шел, поминутно озираясь, будто его преследовали. Будто он вынужден следы заметать. Лампу, ярко светившую в окне четвертого этажа, он увидел издали, но к подъезду пошел не сразу. Постоял напротив дома, подождал, пока свернут за угол редкие подзагулявшие прохожие. Убедился, что поблизости нет ни души, и только потом двинулся через улицу.
Мало кто замечает, что с фасадов современных домов — со всех этих панельных кубиков и башен — исчезли водосточные трубы. Теперь они становятся редкостью, как и многие другие вещи, казавшиеся бессмертными и обязательными. Но на этом доме, старом и украшенном архаической лепкой, трубы еще доживали свой век.
И, как выяснилось, они могли сослужить добавочную службу. В новом доме таких удобств уже не будет.
Мужчина вытащил из кармана связку ключей, еще раз оглянулся и трижды — звонко и отчетливо — стукнул по трубе.
Гулкий звук, родившийся у подножия трубы, взмыл вверх, заполняя все ее чрево. И через секунду лампа на четвертом этаже погасла. Сигнал принят.
Мужчина прошмыгнул в подъезд, быстро и бесшумно одолел полутемную лестницу, добрался до нужной квартиры. Половинка дверей, пестрая от табличек с фамилиями жильцов, уже отворялась ему навстречу.
За дверью была чернота, как в преисподней; мужчина сделал шаг и остановился. За его спиной осторожно задвинулась щеколда, цепочка брякнула; горячая дрожащая рука нашла его руку и потянула вперед — по бесконечному коридору, неожиданно сворачивающему и вправо, и влево, по невидимым предательским половицам, каждая из которых могла взять и скрипнуть, проклятая…
Он балансировал, как цирковой канатоходец, идущий с завязанными глазами, он дышать боялся; вот наконец и последний поворот, косая полосочка света на полу, старинная дверная ручка, всегда цепляющаяся за карман… Все. Можно отдышаться.
— Ну, здравствуй, Аркаша…
Запах кофе. Чистота. Руки на плечах. Улыбка.
— Здравствуй, Зоинька…
— Все благополучно?
— Все хорошо. Все в порядке.
— Устал?
— Ничего. Кофейку выпью, пройдет.
— Раздевайся, кофе готов. Руки помой вот здесь, в тазике, я тебе полью…
— Господи, ты и об этом подумала…
— А как же? Все должно быть как следует.
— Ты не беспокойся, родная. Все и так замечательно. Лучше и быть не может.
— Умывайся. И можешь разговаривать спокойно — он давно уже спит.
— Ничего. Мне громкие-то звуки надоели.
— Я же знаю, что он спит. Чувствуй себя свободно.
— Я так себя и чувствую.
— Тебе надо отдыхать как следует. Хочешь, я найду тебе тапочки?
— Зачем, что ты.
— Просто будет удобней. Ты же не ходишь дома в ботинках!
— Мне хорошо, не беспокойся.
— А отчего ты хромаешь? Аркаша, что случилось?!
— Ничего особенного, чепуха. Я потом расскажу, не обращай внимания.
Помыв руки, он прошел к дивану и осторожно опустился на него — чтоб не заскрипело. Он знал, что диван тоже скрипит.
— Зоинька, пока я не забыл… Ты завтра свободна?
— Конечно. Завтра же воскресенье.
— Сможешь пойти на дневной спектакль?
— На твой? С удовольствием!
— Контрамарка на двоих. — Он пальцами вытащил из нагрудного кармана плотную белую бумажку с отрезанным уголком.
Женщина взяла контрамарку. Подумала. Движением прищуренных глаз показала на перегородку, завешенную портьерой:
— Он не пойдет, Аркаша.
— Ты попроси. Уговори как-нибудь. Разве он много бывал в театрах?
— Бесполезно упрашивать. Он не пойдет.
— Очень хорошие места.
— Все равно бесполезно.
— Тогда сходи одна, Зоинька. Там во втором акте будет моя партия. Почти сольная. Хоть послушаешь, на что я способен.
— Я знаю, — сказала она, — на что ты способен, Аркаша. Я знаю…
Она улыбалась, глаза смотрели влюбленно. И ему сделалось непереносимо жаль и ее, и себя. Ему надоело притворяться, что все идет хорошо. Все получается так скверно, что хуже и не придумаешь.
— За что он меня ненавидит?
Женщина отвернулась.
— За что он меня ненавидит? — повторил мужчина настойчиво.
Он неловко шевельнулся, и диван скрипнул под ним, зазвенел пружинами. И тогда оба они моментально оглянулись на перегородку.
2
Во второй половине комнаты, за перегородкой, лежал на своей кровати Жека. Он не спал.
Нет, он не собирался караулить, когда к матери придет этот шептун. Была нужда. Да и караулить тут нечего — по материнскому лицу заранее все известно.
Просто Жеке не спалось. Ему давно уже было не заснуть вечерами — крутишься с боку на бок, подтыкаешь подушку, натягиваешь на голову одеяло, а сон не берет. На уроке глаза сами слипаются, хоть спички вставляй. А вечером и с закрытыми глазами не уснешь.
Жека не хотел и подслушивать, да перегородка-то стоит лишь для видимости. Что есть она, что нету — одинаково. И Жека не мог не услышать, как этот шептун появился, как он мыл свои чистенькие ручки, наверное двадцатый раз за день, как уселся пить кофе. Ему кофе подавай по вечерам. А то он усталый. Замучен работой.
И едва уселся, как зашипел:
«За что он меня ненавидит?»
Мать строит из себя дурочку:
«Я сама не понимаю, Аркаша! Он ведь уже взрослый мальчишка, и всегда был такой рассудительный, а тут…»
«Я ему плохого слова не сказал! Ни одного замечания не сделал! Я теряюсь в догадках и ничего не могу придумать, кроме того, что он…»
«Ну? Договаривай, Аркаша!..»
«Что он… до сих пор любит отца!»
Жека услышал, как за перегородкой наступило молчание. Долгое такое. Они оба размышляли над этим дурацким высказыванием, и вздыхали, и чашечками звякали.
«Нет, Аркаша… — донесся голос матери. — Только не это! Ты же видел его отца, ты представляешь, что это за человек… Женька никогда его не любил!»
«Все-таки отец!..»
«Он хуже чужого!»
«Родной отец! К нему бывает и бессознательная тяга!»
«Нет, Аркаша. Я тебя уверяю — нет, нет… Женька сам сказал, чтобы я подавала на развод. Понимаешь — сам сказал! Действительно, он ведь взрослый мальчишка, он во всем разбирается!»