Рассказы прошлого лета, стр. 54

Земля

Из рябиново-красных гранитных скал был сложен этот берег, и чтобы пробить в нем ямы, они взяли два стальных лома.

Им приходилось уже долбить берег, когда месяц назад умер дед. Но тогда им требовалась только одна яма — узкая, длинная и не очень глубокая. Мертвецы просят мало места.

Живые берут места больше. И теперь им нужен был десяток широких и круглых ям, в которых могли бы разрастись корни.

Сталь уставала от этой работы. Концы ломиков незаметно расслаивались, загибаясь тонкими, как бумага, лепестками.

— Гляди-ка, — удивился отец. — Сдает, а? Образец твердости, чтоб ему скиснуть…

Он бил в камень яростно и весело — ухал, рычал, вздувались жилы на волосатых ручищах, рубаха разодрана, лицо в пятнах крови от мелких осколков…

Шестнадцатилетний Андрей не мог угнаться за ним, часто просил передышки. Отец соглашался не сразу — оторваться не мог, — бурчал недовольно:

— Слаба-ак! За обедом — мужик, за работой — мальчик…

Затем, присев на край ямы, он утирал подолом рубахи лицо, удовлетворенно осматривался. Наверное, ему до смерти нравилось глядеть на эту скалу, развороченную собственными руками. Он широко ухмылялся, в глазах прыгали грешные огоньки:

— Ладно… Авось народит матерь еще парочку-другую сыновей, тогда вдрызг эту горушку раскатаем!

В такие минуты Андрею почти верилось, что у них на скале вырастет сад. Иной человек никогда не добился бы, — нужны дикая силища и упрямство. А отцу их не занимать… И еще у него есть странное свойство: чем тяжелее работа, тем злее делается на нее отец, — словно пьянеет от азарта…

Изо дня в день трудились они на берегу, пока, наконец, не осталось продолбить две последних ямы.

— Я их сам доконаю! — сказал отец. — Начинай землю возить. К носу грузи больше, на корму — меньше, как я показывал… Валяй.

Андрей медленно опустил ломик. Он знал, что отец поступит именно так — пошлет его возить землю в одиночку. Андрей знал это, но все-таки вздрогнул и растерялся, потому что бессознательно ждал совсем другого. А отец, конечно же, понимал и его страх, и его растерянность, и даже те мысли, в которых сам Андрей не отдавал себе отчета. И не пошел на уступку.

Прищурясь, Андрей посмотрел на противоположный берег, сказал медленно:

— Верховки, наверно, не будет…

Отец спросил, не оборачиваясь:

— А если и будет?

— Да н-нет, я ничего…

— Понятно.

Хрустя битой щебенкой, Андрей прошел по дорожке к дому, взял в сараюхе грубое, топором вытесанное весло.

Две долбленые лодки были привязаны под скалой, похлюпывая, терлись поцарапанными, в трещинках боками. Андрей выбрал себе лодку поменьше, осторожно, прикусив губу, влез на корму и отпихнулся веслом.

Землю надо было брать на другом берегу озера, на бывшем пожарище. Андрей подумал, что вернется лишь к сумеркам. И то, если не помешает верховка.

Пока ничто не сулило ее.

День был синий, стеклянный. Будто в громадной воронке — недвижное, чуть выпуклое, с четкими отражениями облаков, — лежало темное озеро, зажатое мохнатыми, лесистыми горами.

Тайга начинала пестреть. Потускневшей бронзой отливала хвоя лиственниц, с неожиданной яркостью проглядывали желто-белые пряди берез, просветлялись рыжие лохматые шапки рябин; медленно, как во сне, крутился и падал на озерную гладь лист прибрежных кустарников.

Но эта ласковая тишь отчего-то не успокаивала Андрея, — она казалась чужой, непонятно-затаенной. И было не по себе, почти как в тот день, когда они впервые пришли к озеру.

Отец перебрался сюда организовывать заповедник.

Всю жизнь любил он забираться в глушь, к чертям на кулички, — то ездил в экспедиции, то работал на далеких биостанциях и в заказниках. Довольно известный биолог, он мог бы давно получить местечко в академии, сидеть в креслице у зеленого абажура, пописывать проблемные статьи. Но не хотел, не мог представить себя таким деятелем. Иной был у него характер.

Погостив с недельку дома, скучнел, неискусно притворяясь, морщил нос от кухонных запахов, потом говорил:

— Знаете, ребята, вы уже без меня тут как-нибудь, а?

И опять укатывал на край света.

Домашние привыкли к этим разъездам, смирились, а Андрей — так тот и вовсе считал нормальным, что отца можно видеть два раза в год по большим праздникам.

Но в последний свой приезд отец задержался надолго. Андрей смутно чувствовал, что произошло это из-за него.

Отец приглядывался к нему что-то уж очень зорко, задумчиво говорил:

— Вырос-то, вырос-то, братцы мои.

Вдруг заинтересовался не только отметками, но и друзьями Андрея, его пристрастиями. Заходил на занятия кружка, где Андрей строил морские модели, однажды отправился даже в туристскую вылазку вместе со школьниками. Андрей отчаянно стеснялся, — было до слез неловко чувствовать на каждом шагу отцовский изучающий взор.

Дома подробно расспрашивал:

— Значит, в техникум думаешь? А почему в судостроительный? Влечение такое… Понятно. Нет, документы сдавать подождем.

О чем-то подолгу разговаривал с матерью, — было слышно, как сердился и покрикивал.

Так тянулось довольно долго. А потом в один из вечеров, когда вся семья собралась за столом — и мать, и Андрей, и дедушка, интеллигентный джентльмен, бывший когда-то преподавателем английского языка, — услышали новость.

Отец повертел в пальцах чайную ложечку (Андрею отчего-то накрепко впечаталась в память эта дурацкая ложечка с ручкою в виде пестрого попугая), согнул ее, бросил в чашку и сказал усмехаясь:

— Вот что я придумал, ребята: домработницу рассчитать, квартиру сдать управдому, матери со службы уволиться. Поедем жить на новое место.

Сначала никто не поверил, думали, — шутит. Но оказалось, отец решил это всерьез, и через неделю были закончены сборы.

Долго ехали поездом. Но вот кончилась дорога железная, потянулись сибирские тракты — по горам, сквозь тайгу, вдоль непривычно шумных рек с жилистой зеленой водой. Порою отец едва добывал лошадей: неласково встречали приезжих мордастые мужички-староверы.

Страшновато бывало ехать лесами. В здешних отдаленных краях не видать было целинников, новоселов, строителей. Тут другой народ водился — бродяги-шишкари, вольные охотнички и просто лихие парнишки, которым стали тесны городские законные порядки…

Не раз бывало: у оврага или скалы над обрывом вдруг появлялись фигуры с неестественно скучающими глазами; за плечом драного полушубка торчал приклад. Интеллигентный дед при виде щетинистых физиономий чуть не падал замертво, а мать двумя руками обхватывала Андрея, прижимала к себе. Сам отец не поворачивал головы, даже лошадь не подстегивал, — будто не замечая, проезжал мимо фигур, действовал на психику…

То ли взаправду помогал его геройский вид, то ли взять-то было нечего: худая кобыла, узлов немного и одёжа на путниках неважнецкая, — но проследовали мирно, никто не тронул.

Тяжелей всего дались последние десятки километров. Кончился тракт, исчезли, будто под землю уйдя, проселочные дороги; еле заметная тропа, через буреломы и ущелья, повела к озеру. Шли пешком. На крутых подъемах помогали друг дружке, кричали ужасными голосами для воодушевления и бодрости, — чистые кочевники.

Наконец с перевала увидели озеро.

Не слишком-то обрадовал открывшийся вид. Черная тайга густо, непролазно укрывала горы. Сырые слякотные облака сползали с хребтов. Внизу, над самой водою, крутились рваные клубы тумана, будто в громадном дьявольском котле бесшумно кипело молоко.

Отец присел на склизкий, гнилой ствол кедра, зажег папиросу. Андрей с матерью — растерянные, пришибленные какие-то — молча смотрели на него. Интеллигентный дед незаметно поеживался.

Тревожными были для всех эти первые, молчаливые минуты.